тридцать два года, я родилась в Вильнюсе, а свэллу видела всего пять раз. Это — шестой.
— Они что, совсем прозрачные? — Хайди тоже переходит на заговорщический шепот. — И… видно, что делается у них внутри, да?
— Возможно. Но точно никто не знает. Птицы свэллу никогда не подлетают к людям достаточно близко, чтобы мы могли полюбоваться на их внутренности.
И тут до Хайди наконец дошло, что она попалась, как маленькая. В синем июньском небе парит, трепещет и сверкает большой прозрачный пластиковый пакет. Тьфу ты.
— Ты меня знатно разыграла, — вздыхает она.
— Разве? — удивляется Люси.
— На самом деле, мне даже жалко, что это пакет, а не птица, — печально говорит Хайди. — Прозрачная птица — это очень круто. Даже если она не людоед. И не говорит на вульгарной латыни.
— Не людоед, — подтверждает Люси. — И на латыни не говорит, будь спокойна.
— Пошли действительно пива выпьем. — Хайди прячет камеру в кофр. — Мне надо залить горе.
— А потом я отведу тебя к Барбакану, — кивает Люси. — Рядом с ним как раз есть дом, во дворе которого раньше жил василиск.
Вечером, когда они решили отметить окончание экскурсии бутылкой чилийского вина и двумя чашками щедро разбавленного сливками кофе, Хайди решилась спросить:
— Это же был просто пакет, да? Прозрачный пакет, унесенный ветром.
— Как Скарлетт О'Хара, — рассеянно согласилась Люси. И, подумав, добавила: — На самом деле, я не знаю, что ты видела — птицу или пакет. Решать всяко тебе.
— Я простой немецкий турист, — сказала Хайди. — Наивный и невинный, как младенец. Я приехала сюда пить ваше литовское пиво, есть ваши кошмарные, уж прости мою прямоту, цеппелины и покупать дурацкие янтарные бусы. Я ни черта не знаю о том, как тут у вас все устроено. Поэтому пусть будет прозрачная птица свэллу из Лейна. Мне так больше нравится.
Но про себя уныло подумала: «Конечно, самый обыкновенный пакет». И два стакана чилийского вина ничего не изменили.
Уснуть она, однако, не могла. Хотя десять часов почти непрерывной ходьбы в содружестве с выпитыми за день пивом, сидром и вином должны были не просто ласково ее убаюкать, а натурально свалить с ног.
Но сон не шел. От выпитого ныла голова, от долгой ходьбы — ноги. Хайди немного помаялась и села разбирать фотографии. Хоть какое-то занятие.
Сорок с лишним изображений башни Гедиминаса она безжалостно отправила в корзину, оставила себе два, да и то скорее для порядка, назвать их удачными у нее бы язык не повернулся. Зато Святая Анна вышла на удивление неплохо, и холм просто отличный, хотя хваленый заяц-людоед так и не выскочил попозировать. Стена и табличка с названием улицы: «Ла-та-ко». «Дурацкий снимок, но его следует оставить на память об одном из самых нелепых жизненных разочарований. А вот и наш волшебный летающий пакет свэллу, и уж его, красавца, я сейчас отправлю в корзину, — думала она. — И оттуда еще раз удалю, не поленюсь, чтобы уж навсегда… Ой. Что это?»
Так и не завершив роковой щелчок мышью, Хайди уставилась на экран.
«Я очень устала, — сказала она себе. — И слишком много выпила. И кстати, почти ничего за весь день не съела. Это мне только казалось, что алкоголь не действует. Всем так поначалу кажется, а потом ловят по всему дому маленьких зеленых чертей, остановиться не могут».
Она встала. Пошла в ванную, плеснула холодной воды на разгоряченное чело. Подумав, плеснула еще — на макушку. Потом выпила несколько глотков прямо из-под крана, чего никогда не делала даже дома, где вода, по идее, чище, чем тут. Или нет?
Успокоилась. Взяла себя в руки. Вернулась к компьютеру. Села. Выпрямила спину. Сделала глубокий вдох. Долго, внимательно разглядывала изображение на экране: голубое небо, белые облака, большая прозрачная птица размером с доброго гуся, только почти плоская, как рыба-камбала, унесенная ветром из своего родного Лейна, принесенная им в Хайдину жизнь с неведомой, но, несомненно, восхитительной какой-нибудь целью.
Улица Пилес
Pilies g.
Пингвин и единорог
— У всех, знаешь, свои представления о возможном и невозможном. Чтобы выбить человека из колеи, должно случиться нечто немыслимое, но не вообще «немыслимое», а с его точки зрения.
Нина берет чашку с кофе, подносит ко рту, но рука замирает где-то в конце второй трети маршрута, и чашка возвращается на стол.
— Вот если сейчас на улице появится… ну, я не знаю, к примеру, единорог, вот, да, белый единорог, пройдет по тротуару мимо этого кафе, ты как хочешь, а я не стану верещать или там просить, чтобы ты меня ущипнул, да я вообще бровью не поведу, потому что в мою картину мира единорог вполне укладывается. Совершенно не противоречит моим представлениям о возможном. Мало ли что я раньше никогда не видела единорогов, так я и пингвинов не видела — своими глазами, я имею в виду, по телевизору не считается, там еще и не такую херню показывают, так что не доказательство, но мы же не ставим вопрос, верю ли я в пингвинов.
— Ну вот, кстати, пингвин — это было бы ничего, — смеюсь. — Вопрос не в том, веришь ты в пингвинов или нет. Все дело в неуместности. Пингвин в нашем городе, на этой улице, в это время суток — такое же немыслимое событие, как единорог.
— Да ну, — отмахивается. — Почему немыслимое? Вполне себе мыслимое, маловероятное просто, но в мою картину мира все это вполне укладывается, и в чью-нибудь еще — тоже, а в чью-то, например в твою, — нет, я только это и хотела сказать. — И, помолчав, добавляет: — А вот если он сейчас мне все-таки позвонит, ты, ясно, и бровью не поведешь, скажешь: «Ну вот видишь», а зато я… ну, не знаю даже что. В обморок, наверное, все-таки не упаду, я в него еще ни разу в жизни не падала, но сердце точно остановится, и хорошо, если не прыгнет в горло, а то ведь подавиться можно и умереть… Да ладно, все равно, я тогда с ума сойду даже быстрее, чем подавлюсь. Потому что, если он вот сейчас позвонит, моя картина мира точно рухнет. И черт бы с ней, пакостная она у меня какая-то в последнее время.
Я не спрашиваю, кто этот таинственный «он», чей телефонный звонок не укладывается в представления о возможном, — пингвин или единорог. Я знаю, о ком речь. Вернее, догадываюсь. Но мне, в общем, не очень интересно. Вечно одно и то же. У каждой девочки непременно есть свой бездонный колодец, во тьме которого таится какой-нибудь очередной «он», который не звонит, не приходит, не понимает или еще что-нибудь «не», мучает девочку, болван. Если в колодце никого нет, значит, был совсем недавно и скоро, вот буквально на днях, заведется новый, это, я так понимаю, закон природы: всякая замечательная девочка должна целыми днями пялиться в этот проклятый колодец и мучительно размышлять о поведении его обитателя, забыв, что вокруг, вообще-то, огромный удивительный мир, все чудеса которого, теоретически, к ее услугам. Вернее, были бы к ее услугам, если бы она не воротила нос, бормоча: «Спасибо, не надо», лишь бы отпустили поскорее обратно к колодцу, смотреть в темноту.
Нечего и говорить, что меня это страшно бесит. Но есть вещи, которые я не могу изменить.
А есть — которые могу.
Да, я отличаю одно от другого. Как правило.
Нина тем временем снова берет кофейную чашку и глядит на нее с некоторым недоумением. Дескать, знакомый предмет. Сейчас вспомню, что с ним обычно делают. Сейчас-сейчас.
