Хроники Фрая

одна диагональная магистраль, идущая вниз из верхнего левого угла острова, игнорируя симметрию решетки, создавая по пути на юго-запад площади, прямоугольные и круглые («скверы» и «сёркесы»), и вырезая треугольники открытого пространства – Верди-сквер, Данте-парк, Колумбус-сёркес, Мэдисон-сквер, Геральд-сквер, Юнион-сквер. Знаете, что эта беззаконная диагональ называется Бродвеем. И может быть, знаете, что на Таймс-сквер – там, где Бродвей встречается с 42-й стрит, – вот уже сто лет бьется театральное сердце Нью-Йорка.

Я обошел район театров, полюбовался неоновыми вывесками, поклонился статуе Джорджа М. Коэна («Передайте привет Бродвею», – значится на его постаменте, и у меня по сей день, когда я вижу этот памятник, сжимается горло – более от преклонения перед сыгравшим его Джеймсом Когни, чем от любви к самому Коэну, о котором я мало что знаю), посидел в ресторане «Карнеги Дели», сочиняя почтовые открытки, снося ошеломительную грубость официантов и пытаясь проникнуться смыслом сэндвича «Рубен Особый». Все в Нью-Йорке точь-в-точь таково, как вы ожидаете, и однако же все вас изумляет. Если бы я, попав на Манхэттен, обнаружил, что авеню здесь извилисты и кривы, дома приземисты, а люди медлительны, добродушны и растягивают слова, что нет здесь ни следа баснословной энергии, которая передается вам от мостовых, пока вы просто-напросто шагаете по ним, – вот тогда у меня появился бы повод удивленно моргать и покачивать головой. А так город оказался в точности таким, каким я ожидал его увидеть, каким его давным-давно описали легенды, предания, литература и легкая музыка – вплоть до поднимающихся из люков облачков пара, корабельного покачивания гигантских, украшенных шашечками такси, когда они подпрыгивают и пришлепывают покрышками огромные листы железа, словно оброненные на улице небрежным великаном, и странного дымка, которым попахивает на каждом уличном углу и который оказывается, после дотошного расследования, ароматом только что испеченных претцелей. Все было так, как я всегда и думал. Но при этом я не мог не останавливаться через каждые пять шагов, не улыбаться, не ахать, не таращить глаза, дивясь театральности увиденного мной зрелища, его шуму, грубости и жизненной энергии. Подтверждение наших абсолютно уверенных ожиданий поражает нас сильнее их опровержения.

Возможными коллегами Ричарда по бродвейской постановке были два американца – Джеймс Нидерландер, владевший, судя по всему, половиной театров Америки, и Терри Аллен Крамер, владевшая, похоже, половиной недвижимости Манхэттена. Это были серьезные, видавшие виды бизнесмены. Они вбили себе в головы, что танцевать англичане не могут, а когда у американского продюсера застревает в голове какая-то мысль, выбить ее оттуда не способно ничто – ни «Мистер Мускул», ни тринитротолуол, ни электрошоковая терапия.

Джеймс Нидерландер веровал, что знает секрет хорошего мюзикла.

– В нем есть душа, – сказал он мне в ресторане «Берег басков» – за ленчем, на котором присутствовали Терри, Майк и Роберт. – Я видел ваше шоу в Лондоне и сказал жене: «Лапушка, у этого шоу охеренная душа. Охеренная, мы должны его поставить». И она со мной согласилась.

– Но для этого нужна настоящая хореография, – пророкотала Терри.

Терри Аллен Крамер любила повторять, что она хоть и не богатейшая женщина Америки, зато налогов наверняка платит больше любой из них. Одно время она владела большей частью акций «Коламбия Пикчерз», а кроме того, держала очень серьезные деньги в добыче нефти и в недвижимости, куда входил и квартал, вмещавший воспетый Труменом Капоте «Берег басков». Когда я приехал туда на ленч, раздражительная надменность официантов едва не повергла меня в паралич. Нью-Йорку свойственно задирать нос и проводить тонкие классовые различия в мере гораздо большей, чем Лондону. Высокомерные лифтеры в перчатках и ливреях, швейцары, водители и maitres [181] способны обратить в ад жизнь каждого, кому недостает социальной самоуверенности. Меня же, одиноко высадившегося на чужом берегу, покинула вся накопленная за годы жизни легкость манер, позволявшая мне сходиться лицом к лицу с официантами «Ритца» или «Ле Каприс». Заграница штука паршивая, любил говорить Георг VI. Как бы высоко ни забрались вы по общественной лестнице у себя дома, заграница заставит вас соскользнуть с нее туда, где кишат змеи, и начать подниматься заново.

– Дааааааа? – прошелестел, подплыв ко мне, официант, когда я с деланным безразличием оглядел ресторанный зал, – сама натужность, с которой я пытался соорудить на лице выражение моей небрежной уместности здесь, с головой выдавала ощущаемые мной приниженность и неполноценность.

– Ээ, мм, да. Я встречаюсь здесь кое с кем, ленч, но, боюсь, пришел немного раньше, чем… следовало… э-э… извините.

– Имя?

– Стивен Фрай. Извините.

– Сейчас посмотрю… Нет, на это имя столик не заказывался.

– О. Извините! Нет, это мое имя, извините.

– А! Так на чье имя бронирован столик?

– По-моему… я думаю, на фамилию Крамер. Извините. У вас заказан столик для Терри Аллен Крамер?

Впечатление было такое, что кто-то щелкнул выключателем и зажег свет. Все лицо официанта озарилось улыбкой, снисходительное презрение, читавшееся в каждом его движении, сменилось слюнявым самоуничижением, трепетным вниманием и истерической почтительностью.

– Я уверен, сэр, миссис Крамер понравится, если мы усадим вас поудобнее и принесем вам бокал шампанского или, быть может, коктейль? Не желаете ли почитать что-нибудь, пока ждете? Миссис Крамер обычно запаздывает на десять минут, так, может быть, оливки? Пепельницу? Что-нибудь? Все, что вам будет угодно. Благодарю вас, сэр.

0 господи. Она действительно запоздала на десять минут, а войдя, повела в зал Джимми Нидерландера, Майка Оккрента и Роберта, к тому времени присоединившихся ко мне, сидевшему на неудобной софе ресторанного предбанника.

Как только мы уселись, для Терри принесли телефон, поставили его на наш стол и включили в стенную розетку. И пока продолжался ленч, она время от времени выкрикивала в трубку указания, предназначавшиеся для мелюзги из ее офиса.

Когда настал черед пудинга, она оглядела всех сидевших за столом.

– Десерт кто-нибудь хочет? Хотите десерт, мальчики? – Я с энтузиазмом закивал, и Терри громко хлопнула в ладоши: – Андре, тележку со сладким.

К нам послушно подъехала le chariot a ptisseries, нагруженная изысканными delices.[182] Терри Аллен Крамер указала на особо роскошную башню, сооруженную из сливок, глазурированных печеньиц и засахаренных фруктов.

– Это что такое? – рявкнула она.

Андре приступил к хвастливым объяснениям:

– Это mousseline,[183] мадам, взбитый в sabayon вместе praline [184] и souffline … – И так далее.

Терри, прервав его, поднесла ладонь к девственной поверхности великолепного творения, черпанула его, облизала, громко чмокая, пальцы, поразмыслила с миг и сказала, отвернувшись:

– Уберите это дерьмо.

У меня и у Роберта отвисли челюсти. Позже Майк высказал предположение, что она проделала это, дабы произвести на нас впечатление своей беспощадностью, дать нам понять, что ей ничего не стоит списать нас в утиль, что пленных она не берет. Я же подумал просто, что это самый некрасивый поступок из когда-либо совершавшихся на моих глазах, а мне довелось однажды наблюдать, как в вестибюле четырехзвездного отеля мужчина вытащил из штанов член и помочился на стойку портье, забрызгав его самого и двух случайных свидетелей.

Терри, увидев, что мы уставились на нее, безжалостно улыбнулась.

– Десерт был дерьмовый. А дерьмо, оно и есть дерьмо. Да, так говорила я вам, насколько важна для нас хореография?

Если этот ленч был проверкой, мы ее так или иначе прошли: Терри и Джимми согласились оплатить