залюбовались райским уголком.
— Вчера просмотрела книжки о пернатых и многое узнала об их повадках и жизни — сообщила любознательная Катя. — Сейчас как раз есть им нечего, и они, бедняги, наголодаются.
— Зато на свободе, — рассудила Наташа, подсыпая в клетку семечек.
Щеглы озабоченно занялись семечками, а Наташа, решительно кивнув — пора, открыла дверцу… Она затаила дыхание. Щеглы продолжали теребить семечки, не обращая на распахнутую дверцу никакого внимания.
— Ага! Вот твоя хваленая свобода, на которой ты помешалась, — ехидно заметила Катя. — Сытый желудок, оказывается, важнее даже для птиц небесных.
Наташа, немного разочарованная поведением щеглов, все подсыпала им семечек — пускай наедятся напоследок. Катя поглядывала на часы и начинала терять терпение.
— Я их сейчас вышвырну из клетки! — сердито пообещала она.
Но вот один из щеглов прыгнул на верхнюю жердочку открытой дверцы и застыл, словно не веря своему счастью. И вдруг взмыл к самой верхушке сосны так быстро, что девушки не успели проводить его глазами. Второй щегол, оставшись в одиночестве, всполошился, отчаянно запиликал и забился о тонкие прутья клетки. Наконец и его вынесло в открытую дверцу, и он исчез в небе, как камешек, выпущенный из рогатки.
Девушки долго вглядывались в вершины сосен — щеглы бесследно растворились в бледном, как застиранный ситец, небе. Зато у них над головами медленно парила какая-то крупная птица, гулко ухая — «ух-ух».
— Слушай, не нравится мне этот ухарь, — забеспокоилась Катя. — Сожрет он наших щеглов, и пропадут три рубля.
— Ой, не пугай меня, не надо! — расстроилась Наташа. — Ты видишь, какие они юркие, он их не догонит. Только бы они к ночи нашли свободное дупло и успели устроить гнездышко.
Катя только снисходительно посмотрела на свою романтическую и чувствительную подругу.
Они возвращались той же дорогой, весело размахивая пустой клеткой.
— Как легко у меня на душе, — произнесла Наташа. — Сейчас я почти уверена — нам повезет. Они принесут нам удачу. И мы так же улетим в большой мир, на простор.
— Вот как? Это наш городишко, который ты так обожаешь, для тебя клетка? — рассмеялась Катя.
— Я его очень люблю, но мне здесь тесно, — смущенно оправдывалась Наташа. — Я мечтаю работать в театре, сниматься в кино. Разве это грех — следовать своей мечте?
Наташины предчувствия сбылись. Щеглы принесли им счастье или судьба так распорядилась, но в августе они вернулись домой студентками. Им казалось, что самое трудное позади. На самом деле жизнь только начиналась, и впереди их ожидало немало разочарований и бед.
Глава 1
Наташа шла по Москве, и асфальт, занесенный багровой, золотистой, мелкой, как монисто, листвой, пел под ее ногами.
Теперь ей казалось, что целые годы напролет она, как джинн из старинной легенды, просидела в заплесневевшей, поросшей морскими водорослями бутылке, пока огромная, лучезарная госпожа удача не нашарила сосуд на дне морском и не разбила его…
И вот теперь Наташа парила на свободе, в постоянном опьянении счастьем, обрушившимся на нее, как этот листопад, что шуршит, насквозь пронизанный солнцем.
Это не поезд с запыленными окнами, весь пропахший колбасой и провинциальной скукой, принес ее сюда, а волшебная удача подхватила на свои крылья.
…Теперь она жила в Москве. Училась в одном из лучших, с традициями, уходящими в далекое прошлое, театральных училищ. Преподавал актерское мастерство и руководил курсом не кто-нибудь, а Петр Владимирович Москалев, народный артист, портретами которого был украшен их провинциальный кинотеатр. Могла ли она тогда, с восхищением вглядываясь в его лицо, преображенное той или иной ролью, но всегда узнаваемое, предполагать, что станет его ученицей…
Честное слово, куда ни глянешь — везде Москалев. Вот он смотрит на Наташу с рекламного полотна, за его спиной раскачиваются мачтовые сосны… Он всегда ревниво относится к тому, смотрят ли студенты его работы или нет. Успокойтесь, Петр Владимирович! Мы вас смотрим, как миллионы других людей, по телевизору, в кинотеатрах, в театре, где вы работаете и иногда вытягиваете на себе весь спектакль какого-нибудь увешанного наградами, увенчанного государственными премиями советского драмодела. Вы позволяете нам, студентам, сидеть не ближе десятого ряда. Театр всегда переполнен, но мы устраиваемся… А главное, три раза в неделю вы, такой великолепный и всеми любимый, вот с этими обаятельными ямочками на щеках, приходите к нам в училище, и мы с вами занимаемся несколько часов подряд всякой замечательной чепухой, этюдами на память физических действий, этюдами на воображение или просто болтаем…
…Вы входите к нам в пятую аудиторию, где часть пространства занимает самодельная сцена с занавесом, за стеной теснятся незамысловатые декорации и кое-какой реквизит, вашему появлению предшествует ликующий крик: «Москалев идет!» Вы всегда немного опаздываете… И вот мы, двадцать счастливчиков, двадцать влюбленных в вас студентов, вытягиваемся перед вами по стойке «смирно»…
…Спектакль начинается сразу, как только артист возникает в дверях.
Он входит, снимает пальто и кепку, полуотвернувшись от студентов, стоящих почтительным полукругом, достает из кармана пиджака расческу и долго, задумчиво причесывает свои редкие волосы…
…Нате вам публичное одиночество.
Причесался, подул на расчесочку, вдруг вспомнил, что он не один, и как бы в изумлении обернулся, протер глаза. Студенты: «Гы-гы-гы!» Москалев делает вид, что наводит на каждого в отдельности подзорную трубу. Студенты еще блаженней: «Гы-гы-гы!» Тогда он улыбается знаменитой на весь мир улыбкой, которая так и называется: москалевская улыбка.
Начинается монолог.
— Ну, постойте еще, постойте, — говорит Москалев, блаженно потягиваясь. Чистая любовь студентов дает ему заряд бодрости и молодости. — Постойте, а я на вас посмотрю… Софья, надо худеть, ты видишь, какой поджарый у тебя педагог… Стае, по твоим глазам вижу, что ты припас замечательный, искрометный этюд. Наташка, не вздумай остричь свою косу. Я тебя принял только из-за косы, а не потому, что ты вопила, будто тебя за грудь кусает тарантул: «Я — Мерлин, Мерлин!..»
Наташа чувствовала, что некоторые студенты, особенно — студентки, ей завидуют. Как он ни старался ко всем относиться одинаково, было видно, что с Наташей Москалев связывает особые надежды.
…Пошли этюды, бытовые сценки, которые придумывали сами студенты, — Наташа в каждой из них преображалась с такой легкостью, точно у нее не было самой себя и в помине… Она была жалкой старухой, от которой ревнивая невестка прячет внучку, горемычной тоскующей бабушкой; она была разбитной стервой, лающейся с прорабом, точно век проработала на стройке; она была смешной санитаркой, пытающейся обольстить врача во время дежурства; неудачницей-поэтессой, за жалкие гроши читающей в какой-то районной библиотеке свои стихи, заикающейся и по-настоящему краснеющей от этой пытки; она изображала кошку, свернувшуюся клубком у батареи; перепуганного зайца; вальяжную, шумно отфыркивающуюся корову на летнем лугу; телефон с то и дело снимаемой невидимой рукой трубкой и говорящий на разные голоса… На спецдвижении она была самой ловкой и пластичной, на орфоэпии — самой догадливой, на занятиях по голосу все схватывала на лету.
Их общежитская комната оказалась самой дружной. Наташиными соседками были Софья, могучая девушка из Питера, которую весь курс дружно называл «мать», и покладистая, добрая Жанна, адыгейка из высокогорного аула Ассолохай. Кроме трех девушек, к комнате как бы оказался приписанным Слава Орловский, сразу признавший в Наташе даму своего сердца, самый юный на курсе паренек из деревни Хахели Калужской области. На него Софья, пользуясь его слабостью к Наташе, сразу же возложила массу мелких хозяйственных обязанностей — сбегать в магазин, начистить картошки, поставить чайник, починить радио, сдать в ремонт прохудившуюся обувь. Слава нес свои повинности с гордостью и радостью и ничего не требовал взамен, только бы почаще видеть своего кумира, Наташу…
Итак, Наташа шла по Москве. Улицы несли ее, как плавное течение реки. Виктор должен был ждать ее у памятника Пушкину в шесть часов вечера.
