невинным существом.
У нее стучали зубы.
Эта страшная для Наташи минута стала звездным часом в жизни вахтерши Клавдии Петровны.
Клавдия Петровна ночью могла отпереть дверь отделения лишь в одном случае: если бы ей предъявили удостоверение КГБ или милиции.
Но физиономии Москалева и Севостьяновой были в тысячу раз внушительнее этих почтенных документов, а именно они возникли, как во сне, за стеклянной дверью вестибюля.
Клавдия Петровна и не заметила, как обычно заедавший замок раскрылся и вошли две знаменитости с двумя какими-то девчонками.
Клавдия Петровна уже протягивала бланки описи вещей вновь поступивших пациентов для автографа. Москалев велел расписаться также Софье и Жанне, представив их как будущих звезд. Юлия Севостьянова сняла с себя легкий шарфик и повязала им мощную шею Клавдии Петровны, после чего вся четверка — Кратов держал на улице такси, — сопровождаемая вахтершей, на цыпочках вознеслась на второй этаж, и вот в палате номер 11 вспыхнул свет.
— Эта! — ткнул пальцем в Наташу Москалев.
Операция заняла считанные секунды.
Юлия перекладывала содержимое тумбочки Наташи на общий стол.
Софья сдернула с Наташи одеяло, а Жанна надела ей тапочки.
Наташа, зарыдав, протянула руки к Москалеву. Петр Владимирович подхватил ее.
— Однако ты, мать, разъелась, — констатировал он, вынося ее из палаты.
— Вы только уж больничное верните завтра, — бежала за ними Клавдия Петровна, — а мы вам утром ее вещички соберем.
— Теперь пойдут по Москве разговоры, что Москалев обрюхатил свою студентку, — рассуждал в такси Москалев, пока Юлия утешала бившуюся в рыданиях Наташу. — У нее, стервозы, тоже ямочки на щеках, как у меня, и у пацана будут ямочки. Точно, припишут мне пацана. Юлька, ты свидетель, я ни сном ни духом, как говорится… Ну что, едем ко мне…
— Ну уж нет, — сурово произнесла Софья. — Везите в общежитие. Мы там с нее глаз не спустим. Под конвоем будем водить на занятия.
Глава 8
Весь год Катю лихорадили отношения с Колесниковым. Внешне эти отношения как будто ничуть не изменились. Они встречались только на факультете, на семинаре. Но теперь, входя в аудиторию, Катя чувствовала на себе его взгляд. И тут же его глаза испуганно убегали прочь.
После семинара она старалась задержаться в аудитории и задать ему несколько вопросов. Раньше он говорил с ней просто и дружелюбно, глядя прямо в глаза, теперь же старательно отводил взгляд, словно боялся — она прочтет в его глазах то, что ему хотелось скрыть. Женское чутье подсказывало Кате, что это добрые для нее перемены, и она приготовилась терпеливо ждать, когда же он сделает решительный шаг ей навстречу… Она же старалась как можно чаще попадаться ему на глаза и изменила свой имидж скромной и старательной ученицы. Теперь она играла повзрослевшую, умную, уверенную в себе, деловитую старшекурсницу. Носила нарядные платья и блузки, следила за прической. Галя-черненькая научила ее делать легкий макияж. Он как будто был невидим, но неузнаваемо менял лицо.
О Колесникове она рассказывала Наташе каждый день. Больше она ни с кем не делилась своими планами. Катя думала о нем с утра до вечера и считала, что это и есть любовь. Наташины сомнения раздражали ее. Что же это, если не любовь? Ей нравились все больше и больше его сдержанные манеры, голос, внешность. Он настоящий интеллигент, умница, замечательный человек. С этим Наташа горячо соглашалась.
— Но подходите ли вы друг другу? Будет ли ему хорошо с тобой?
— Я могу составить счастье любого мужчины, — смеялась Катя. — В отличие от тебя, я очень домовита, умею варить борщ, солить огурцы. Чего ж вам боле…
— Пока не поздно, оставь эту затею, — молила Наташа.
— И выходи замуж за Стаса, — сердито продолжала Катя. — Ты больше беспокоишься о Колесникове, будет ли ему хорошо со мной, чем о благополучии подруги.
Наташа от всей души желала ей счастья, но какое-то тревожное предчувствие не оставляло ее.
Этот год был невероятно тяжелым для Наташи, и Катя старалась взять на себя хотя бы малую толику ее забот. Петьку нянчило все общежитие. Даже Галя-черненькая питала нежные чувства к младенцу, чего раньше с ней не случалось. Но репетиции требовали их присутствия, и тогда особенно ценен был человек со стороны, свободный по вечерам.
Из библиотеки Катя летела к ним в общежитие. Едва она врывалась в комнату, как Наташа, нетерпеливо дожидавшаяся ее у двери, убегала.
— Где мой Петенька, мой котеночек? — напевала Катя, сбрасывая пальто и моя руки.
Какой жизнерадостный парнишка, все время улыбается.
Петька весело таращил на нее глазенки.
Катя брала его на руки, прижимала к груди, и сердце ее останавливалось от волнения и нежности.
— Кто бы мог подумать, что этот чудный младенец даже во мне пробудит материнский инстинкт? — удивлялась Катя. — Я была уверена, что природа начисто обделила меня этим чувством.
— Ты нормальная женщина, ничем не обделенная, — утешала ее Наташа. — Придет время — станешь замечательной матерью.
Катя с удовольствием кормила Петьку, играла с ним, укладывала спать. Потом, заперев комнату, шла в прачечную на первом этаже стирать его пеленки. Она видела себя со стороны. Это было очень забавно. В фартуке и косынке, руки по локоть в мыльной пене. Вот такой бы увидел ее Колесников! Нет, лучше на кухне, когда она одной рукой держит Петьку, а другой помешивает в кастрюльке его кашу. В эту, домашнюю, Катю Лаврову он бы влюбился без памяти.
Иногда она поднимала голову и прислушивалась, не долетают ли обрывки детского плача. За эти годы она многих здесь узнала, и к ней давно привыкли в чужом общежитии.
— Маша! — просила она соседку по этажу. — Послушай у нашей двери, не проснулся ли Петька.
Когда Катя впервые увидела малыша, она сделала неимоверное усилие, чтобы скрыть брезгливость и придать лицу умильное выражение. Вместо этого на ее физиономии появилась какая-то страдальческая маска. Наташа все поняла, но не обиделась на нее.
Шло время. Петька превратился в бело-розового красавца, классического младенца, каких изображают на конфетных обертках и обложке журнала «Здоровье». Катя уже не раз купала его, меняла пеленки, укачивала на руках. Она так привязалась к нему, что, будь он сейчас хилым, невзрачным ребенком, ее чувство только бы усилилось.
— Как хорошо, Петруша, что ты весь в мамочку, — говорила малышу Катя, разгуливая с ним по комнате. — И твой папаша-микробиолог, к счастью, не оставил на тебе никакого отпечатка. Потому что, не в обиду тебе будет сказано, Петенька, это такая сволочь! Единственное, о чем я жалею, что Аризона очень далеко и я не могу встретить его в поздний час с кистенем в руке. Но он и так наказан. По-моему, нет более жестокого наказания: у него такой замечательный сынок, а он об этом не знает и не узнает никогда…
— Гу-гу, — отвечал Петруша.
Софью и Жанну очень смешили эти диалоги, Галя-черненькая вставляла краткие, но убийственные реплики. Она тоже мечтала расправиться с папашей, но по-другому. Они щадили Наталью и никогда в ее присутствии не вели подобных разговоров. И все же кто-то передавал ей эти полушутливые угрозы Кати в адрес ее бывшего возлюбленного.
Катю мучила давняя вина. Как-то она решилась и робко начала разговор:
— Послушай, Наташ! Надеюсь, ты не расскажешь Петруше, когда он вырастет, что злая тетка Катя чинила препятствия его появлению на свет?
— Не расскажу! — твердо обещала Наташа. — Если ты не будешь говорить гадости о его отце.
Катя ахнула и воздела руки над головой, как героиня греческой трагедии:
— Вот оно что! Значит, ты, дурища, до сих пор не можешь забыть этого подонка? Петька пока все равно не в состоянии понять моих гневных монологов. А когда вырастет — ни слова ему о папаше. Он ничего не должен о нем знать. Ты к тому времени выйдешь замуж за добропорядочного мужчину, который и Пете
