На следующий день выясняется, что оперативная бригада моих ангелов-хранителей собирается уезжать не далее как нынешней ночью. Меня призывают в отель для подписания зловещего вида контракта, который обязывает меня, в частности, ежемесячно сдавать работу дядюшкиному агенту в Москве и звонить Кларе с отчетом хотя бы раз в неделю (последний пункт скорее льстит моему самолюбию, чем заставляет задуматься о тяготах трудовой дисциплины).
Мы пьем мартини и слишком много смеемся. Стив с калькулятором в течение полутора часов высчитывает размеры предстоящих мне расходов; он то и дело звонит администратору и задает дурацкие вопросы, вроде: «В какую сумму мне обойдется один обед в обычном советском ресторане?» – или: «Сколько у вас в стране, как правило, стоит один билет на поезд дальнего следования?» Администратор же, ясное дело, с молоком матери впитал азиатскую убежденность, что любой чужеземец должен быть обведен вокруг максимально возможного числа пальцев – по крайней мере, цифры, которые появляются в формулах Стива после очередного раунда переговоров, ужасают. Сумма, отпущенная мне на ближайший месяц, опасно кружит голову: если меня не ограбят в ближайшем темном переулке, этих денег хватит на год сладкой жизни. Дас ист фантастишен!
Мы снова пьем мартини, опять смеемся. Дитер потерял паспорт. Мы нервничаем и пьем мартини. Дитер нашел паспорт, но, кажется, потерял билет. Мы смеемся. Билет Дитера неожиданно обнаруживается среди выданных мне купюр. Клара говорит, что это
Мы пьем мартини и смеемся, когда Дитер объявляет, что не потерял ничего, кроме правого ботинка. Искать его он не намерен: если найдется и эта пропажа, тут же непременно потеряется что-то более важное, поэтому пусть все остается как есть.
Мы захлебываемся беспричинным смехом и наконец допиваем мартини.
Остаток фрагмента времени, в котором пересеклись наши жизни, тратится на суету. Мы сумбурно творим какие-то невнятные действия. Я отправляюсь домой, чтобы переодеться (то бишь поменять одни джинсы на другие, чуть менее облезлые) к ужину. На обратной дороге неожиданно встречаю своих приятелей: они, оказывается, забыли, что мы договорились встретиться в отеле, и отправились меня искать. Куда? – Они сами толком не знают. Предлагаю продолжить поиски: вдруг мы все же найдем где- нибудь еще одного меня? Клара вспоминает, что должна купить сувениры, и тут же мистическим образом теряется на миниатюрной площади у входа в городской сад. Обнаруживаем ее в трех кварталах от вышеозначенного места: она кормит мороженым бездомного пса и задушевно общается с ним на языке Гёте и Штирлица. Дитер знакомится с юношей, играющим на флейте; Стив покупает флейту на память о поездке, Дитер тут же отбирает флейту у своего приятеля и возвращает ее оторопевшему музыканту. Клара берет урок игры; от звуков, которые она извлекает из этого простенького инструмента, дохнут вороны, а флейтист, обескураженный повышенным вниманием Дитера, смывается «под шумок» – ага, флейта наша! Печальный Дитер порывается уехать на троллейбусе за линию горизонта; я объясняю, что дальше промзоны он на этом тоталитарном транспортном средстве не заберется. Стив спрашивает, что такое «промзона», и делает пометки в блокноте. Клара катается на тощем верблюде, отбывающем трудовую повинность на центральной улице города. Мы вспоминаем, что собирались ужинать в ресторане, тут же покупаем четыре порции пломбира в вафельных стаканчиках и усаживаемся на бордюр; в наших действиях нет ни логики, ни смысла, зато мы, кажется, на какой-то нелепый манер счастливы.
Так и проходит остаток дня: весело, суматошно, немного нервно. В полночь русисты исчезают в бело- лунном чреве такси, которое отвезет их в аэропорт, а я остаюсь на тротуаре. Кода.
46. Ворон
И можно бы пойти домой, но домой мне не идется.
Прежняя жизнь уже закончилась, а новая еще толком не началась. Я взвинчен, как берсерк, и трезв, как правоверный мусульманин. Есть еще, правда, голова, тяжкий свинцовый куб, памятник уничтоженному мартини, но похмельные муки каким-то образом существуют отдельно от меня; я даже чувствую расстояние, которое нас разделяет: около полуметра.
Иду по городу почти вприпрыжку, ощущаю себя Самым Главным Человеком В Мире; причина тому – не гордыня, а одиночество. Кроме меня, нет никого, потому что никого, кроме меня, нет на свете – примерно так обстоят дела.
Мудрая похмельная голова подсказывает, что мне следует себя покормить. Буржуи-то, супостаты, сочли, что черная рыбка-маслинка, жизнерадостно плещущаяся в коктейле – необходимая и достаточная закуска, а я маслины не люблю. Впрочем, если бы и любил… Маловато будет, даже вместе с утрамбованным вослед за маслинами пломбиром.
Ноги, однако, проносят меня мимо неоново-синей вывески дорогого ресторана «Осло», мимо леденцовых витражей демократичного «Кавказа», мимо зеленых жалюзи «Ренессанса», мимо позолоченных арок «Эльдорадо». Мимо, мимо, мимо; я уже миновал все мыслимые и немыслимые шансы поужинать. Можно бы вернуться, но мятежные конечности влекут меня в душистую темень переулков; направляются, кажется, прямехонько в порт, скитания по территории которого в это время суток, мягко говоря, не прельщают. И все же… я… туда… иду? На кой ляд?!
Но нет. До неуместной цели еще далеко, а меня заносит в какой-то двор, где я внезапно обнаруживаю, что уже пришел в себя,
Двор, к слову, мне понравился. Просторный, вымощенный булыжником; в глубине его жухнет сирень и лопаются жасминовые бутоны; по углам фонарные столбы истекают лилово-молочным светом; в центре возвышается былинной мощи платан, под платаном – зеленая скамейка со спинкой. Присмиревшие ноги не то чтобы настаивают, но очень просят сделать им одолжение, дать передохнуть. Охотно повинуюсь: все же они мне не чужие. Да и перекурить не помешает. С мыслями собраться… и разобраться – с ними же и их ближайшими конкурентами, ощущениями.
Я уселся в центре скамейки и тут же обнаружил, что на краю, слева от меня, лежит колода карт. Рубашка выдающаяся: профиль египтянки Нефертити на лазурном фоне. «Цап – мое!» – была у нас во дворе когда-то такая игра, своего рода пятнашки с пассивным участием неодушевленных предметов. Оказывается, полученные в те времена навыки я усвоил накрепко: сгреб находку прежде, чем успел решить, нужна ли в моем хозяйстве еще одна засаленная карточная колода, какую ни один серьезный игрок в руки не возьмет.
Принялся рассматривать свое новое сокровище. Обалдел изрядно: лицевая сторона карт служила кому- то не то записной книжкой, не то черновиком, не то… А черт его разберет! Между числами, значками масти и живописными портретами колодной элиты извивались строчки, выведенные яркой тушью. Старательное исполнение бросалось в глаза: эти надписи не могли быть сделаны случайно. Их автор наверняка потратил не один час, выводя на глянцевой бумаге свои послания щекастым валетам и насупленными королям. Но зачем?
Я вдруг понял.
«Сам нарисуй себе колоду и гадай всем желающим», – говорила мне рыжая Олла-Хельга. Найденные мною карты были именно гадальными. Кто-то уже успел последовать этому странному совету – до меня, без меня, вместо меня. А теперь чужая гадальная колода досталась мне – что за странный дар?!
Смотрю на находку с опаской, но из рук не выпускаю. Жизнь моя, в который уже раз за эти майские дни, запинается, останавливается в растерянности; снова начинается отсчет иного, «волшебного» времени, которое течет, как вздумается, и гуляет само по себе. Делаю вдох, делаю выдох; даже нехитрый сей процесс кажется мне сейчас необычным переживанием. Дабы развеяться, читаю надписи.
