но время от времени ударяется в тихий дамский запой, и только мое ангельское долготерпение позволило ей так долго продержаться у нас на службе. Она это знает и потому безропотно позволяет мне конфисковать заветную флягу. Иду в ближайшее кафе, требую положить в чашку четыре ложки растворимого кофе, столько же сахару и залить этот кошмар кипятком. Наверное, это очень вредно для здоровья, но нашатырного спирта у меня при себе нет. Ираида безропотно выпивает адскую смесь, робко хвалит вкус и крепость (господи, кажется, ей действительно понравилось!) – и понемногу приходит в себя. Теперь ее можно оставить наедине с книгами и покупателями до самого вечера и не беспокоиться о дурных последствиях, ибо их, скорее всего, не будет.
Потом я навещаю еще пять торговых точек, где все в полном порядке. Настолько в порядке, что это выглядит весьма подозрительно. Уж не обладают ли мои продавцы телепатическими способностями, возможностью отправлять друг другу сигнал тревоги: «Мэд Макс вышел на тропу войны, будьте осторожны» – кто знает, мой дорогой Ватсон, кто знает…
Но я иду дальше. И, приближаясь к Белорусскому вокзалу, вдруг замечаю в толпе знакомые лица. Мои книготорговцы могут расслабиться, зловредный их начальник сковырнулся с маршрута, похерил свой рабочий график, забыл не только о существовании разбросанных по Москве книжных лотков, но и о важных встречах, назначенных на четыре и пять пополудни. Только два образа сейчас населяют мое опустошенное сознание: бледный мужчина средних лет, с лошадиным лицом и коротко подстриженной бородкой, а рядом с ним миниатюрная блондинка. Таинственные незнакомцы из «Венского кафе», из несбывшейся вероятности, куда я случайно забрел в мае, в тот день, когда «лишился судьбы». Точно они. Марк и… как зовут женщину, я, кажется, так и не узнал: спутник не обращался к ней по имени, а я не решился спросить. Эти люди научили меня, как добыть новую судьбу взамен износившейся старой; рядом с ними я впервые в жизни понял, что нахожусь среди своих, ощутил «голос крови» – так, наверное, чувствует себя воспитанный людьми волчонок, когда впервые оказывается в лесу, меж своих собратьев.
И еще я откуда-то знал, что должен непременно быть рядом или просто
«Если нам следует быть „заодно“, ты встретишь нас в другое время и в другом месте» – вот что они мне сказали. Ну вот, встретил. Значит?.. Ага, еще как
Я почему-то никак не мог их догнать. Хожу я быстро, да и лавировать в плотной московской толпе давно уже научился, но таинственная парочка владела искусством стремительного перемещения в пространстве не менее виртуозно. Между нами все время сохранялась дистанция, метров пять-шесть всего, но преодолеть их я не мог, как ни старался. Вполне достаточно, чтобы не терять их из виду, но слишком много для человека, который внезапно потерял голос и способен лишь сипло шептать, изумляя ближайших попутчиков: «Да оглянитесь же, посмотрите же на меня, черт бы вас побрал!»
На бородатого мужчину и белокурую женщину заклинание сие не действовало. Они шли не оглядываясь, и я мог лишь зачарованно следовать за ними, почти не замечая несообразностей, постепенно проявляющихся в окружающем пейзаже. Откуда бы взяться двухэтажным особнякам с остроконечными крышами и застекленными верандами на Большой Грузинской? Как могла зацвести белая акация в октябрьской Москве? С каких это пор Тишинская площадь вымощена мелким булыжником? Что за странной моде следуют прохожие, закутавшиеся в просторные цветные плащи с монашескими капюшонами? Эти вопросы шипели на поверхности моего разума, как пивная пена над кружкой. И, подобно пене, они стремительно таяли, оседали на дно, исчезали почти бесследно, оставляя после себя лишь блеклые воспоминания, что вот ведь были у меня какие-то дурацкие вопросы, да все вышли, не дождавшись даже смутного намека на ответ.
И когда моя «сладкая парочка», так и не почуяв слежки, ни разу не обернувшись, скрывается за зеленой деревянной калиткой, ведущей в дремучий сад, а я обессилено опускаюсь на тротуар, прижимаюсь лопатками к теплым шершавым доскам невысокого забора, в живых остается лишь один вопрос: «Господи, где же это я?»
Отвечать мне – нема дурных. Считается, что не мое это собачье дело – с глупыми вопросами к занятым дядям лезть. Сам должен разобраться.
88. Жер-Баба
Сам так сам.
Закрываю глаза. Массирую лоб и виски ледяными пальцами. Открываю глаза. Пейзаж не переменился, зеленая садовая калитка манит меня, как сладчайшее из обещаний. Толкаю ее. Ничего не выходит, неужели заперта?! Тяну на себя. Ага, вот как все просто оказалось. Никто от меня не запирался. Можно войти.
Захожу на цыпочках, затаив дыхание, как строго воспитанный, но одуревший от одиночества ребенок в родительскую спальню: и боязно побеспокоить тутошних обитателей, и в то же время есть слабая надежда, что они мне обрадуются. А вдруг?..
Радоваться мне никто не спешит; зато и беспокоиться по поводу моего вторжения некому. В саду пусто и пронзительно тихо. Можно услышать даже, как ползет капля воды по листу плюща, как с тихим щелчком падает она на соседнюю глянцево-зеленую растопыренную ладошку растения. Поэтому собственные осторожные шаги по тропинке, усыпанной мелким розовым гравием, кажутся мне грохотом сапог спешившегося всадника Апокалипсиса, а когда сухая ветка хрустнула под моей стопой, я даже зажмурился в уверенности, что сейчас стеклянный небесный купол обрушится на мое темя.
Однако обошлось.
Сделав еще пару дюжин шагов, попадаю на маленькую круглую лужайку, на краю которой врыта в землю зеленая садовая скамейка. Там удобно расположилась симпатичная седая старушка в белой вязаной кофте и алой юбке до пят; острые носки старомодных лакированных туфель выглядывают из-под ярких оборок. На носу очки без оправы, пальцы унизаны мелкими цветными колечками, извлеченными скорее из тайника двенадцатилетней девчонки, чем из шкатулки респектабельной пожилой дамы. Да и лицо у нее больше детское, чем старушечье: гладкое, румяное, с ямочками на щеках. Если бы не мелкие седые букли, мне бы в голову не пришло называть ее «старушкой». Улыбается мне, прижимая палец к губам. Дескать, помалкивай. Киваю, адресуя ей вопрошающий взор: «Где я, что со мной, зачем все это и как жить дальше?» – примерно такой набор невысказанных вопросов. Она протягивает мне запечатанный конверт и говорит так тихо, как, наверное, тих шорох, порожденный соприкосновением облаков:
– Не нужно тебе пока тут гулять. Успеешь еще. Но не огорчайся, ты все сделал правильно. Хулы не будет, – она неожиданно подмигивает мне, чтобы я не сомневался: цитата из «Книги Перемен» намеренная, не случайный набор слов. Неясно только, насмешить она меня собиралась или окончательно озадачить.
– Вот тут, – маленький пальчик постукивает по конверту, – настоящий адрес. Там тебя всегда ждут, там тебе будут рады. Но не здесь и не сейчас.
– Потому что этого места на самом деле нет? – спрашиваю обреченно, почти не размыкая губ.
– Почему же нет? Есть. Есть, но не здесь. Есть, но где-то и потом. Есть когда-то, не сейчас, есть тогда, когда нас нет, есть зачем-то, просто так… – Теперь она говорит нараспев, словно поет колыбельную совсем маленькому карапузу, который и без того устал, набегавшись, а потому заснет, не дослушав песенку, прежде чем голова его коснется подушки…
Какой такой «подушки»?! Открываю глаза, подскакиваю, меня трясет, как от неосторожного прикосновения к оголенному проводу. Оглядываюсь по сторонам. Никакой подушки поблизости и правда не обнаруживается, поскольку я сижу на скамейке в позолоченном осеннем сквере, среди юных мамаш с детьми и бодрых старичков с шахматными досками. На часах всего половина четвертого, а это значит, что я вполне могу успеть на свою дурацкую «важную встречу» – если, конечно, буду проворен и быстро отыщу такси. Что ж, сей подвиг мне по плечу, лишь бы не выяснилось, что никакая это не Москва, а так, морок очередной урбанистический.
Не выяснилось. По крайней мере, Гнездниковский переулок в этом измерении существует – и то хлеб. Плюхнувшись на сиденье рядом с водителем, я решил проверить, взял ли с собой деньги. В бумажнике обнаруживаю не только несколько купюр разного достоинства, но и запечатанный белый конверт. Непослушными пальцами надрываю его и обнаруживаю, что порвал не только конверт, но и его
