«После Нового года, не раньше, – теперь с телеэкрана звучал озабоченный женский голос. – Я четвертого января приезжаю, и тогда, возможно…»
Только тут Франк понял, в чем дело. Макс обращался не к нему, просто изображение его собеседницы оставалось за пределами видимости. Вероятно, она просто находилась в другом конце помещения.
Происшествие показалось Франку добрым знаком. Он любил чувствовать себя сбитым с толку – редкий, изощренный, изысканный кайф! Может, и правда пора назначить мальчику новое свидание? – размышлял Франк. Рановато, конечно: в свое время я ждал куда дольше, а ведь в моем роду были лисы и саламандры, тогда как Макс, при всех своих достоинствах, – всего лишь человеческий детеныш, жидкая кровь. Вот и двери мои не захотели для него открываться и вряд ли станут покладистее прежде, чем он сумеет изменить свою природу… Но, с другой стороны, не оставлять же вовсе без внимания такое совпадение!
– Ну и что мне с тобой делать? – насмешливо спросил Франк у телеэкрана.
«Мне-то все равно, – в тон ему ответило изображение. – Мне спешить некуда. Это ты у нас все время спешишь».
– Ничего себе! – окончательно изумился Франк.
«Ничего себе!» – поддержала его невидимая собеседница Макса.
Франк махнул рукой и засмеялся. «Ладно, – подумал он, – назначу я тебе свидание. Убедил. Но смотри, не проворонь свою удачу. Следующего случая долго ждать придется».
102. Иггдрасиль
Иногда я беру такси и еду на Волгоградский проспект. Миновав толстые трубы «фабрики облаков», расплачиваюсь с водителем и по обледеневшей тропинке взбираюсь на пологий холм. Бывает, мне приходится ждать, пока проедет длинный товарный состав, а порой путь свободен. Переступаю через рельсы, пересекаю пустырь, а потом часами брожу среди металлических заборов и обшарпанных стен заводских корпусов.
У моих прогулок нет прагматической цели. Я не живу несбыточными надеждами. Знаю, что узкого неприметного лаза между первым и семнадцатым номерами больше нет и, скорее всего, никогда не было: нумерация домов на нечетной стороне Остаповского проезда обрела внутреннюю логику; пятерка, семерка и прочие цифры в должной последовательности красуются на своих местах. Только тройка по-прежнему отсутствует, и это кажется мне добрым знаком.
Я ни на что не рассчитываю. Я не настолько наивен, чтобы полагать, будто дом Франка действительно привязан к определенному географическому адресу. Езжу в Остаповский проезд лишь потому, что меня тянет сюда как магнитом. Но однажды, накануне Нового года, обнаруживаю на своем пути кассету в пластмассовой коробочке, любовно заклеенной картинками, вырезанными, очевидно, из какого-нибудь музыкального журнала. «Led Zeppelin» в полном составе, на сцене и на лоне природы, а также гривастые головы Планта и Пейджа соло, без коллег по рок-труду.
Кассета, к слову сказать, лежит не в сугробе и не в мусорной куче, а на рельсах, словно Анна Каренина какая. Вернее, на одном рельсе, с которого предварительно смахнули снег. Зачем? Чтобы пленка не намокла? Или чтобы в глаза бросалось? Оглядываюсь по сторонам в поисках гипотетического хозяина моей находки – никого. Ничего удивительного, сколько раз здесь гулял, а людей всего два раза видел, да и те где-то далеко бродили, на расстоянии истошного вопля.
Сую добычу в карман, разворачиваюсь и иду обратно, на Волгоградку, ловить такси: потребность гулять по Остаповскому проезду вдруг меня покинула. Почему – пока не понимаю, но чую, что какая-то связь с кассетой тут должна быть. Словно бы нашел наконец то, что давно искал, хотя, разумеется, не искал я эту кассету, на кой она мне сдалась? У меня и магнитофона-то нет…
Зато он есть на работе. Славный, старенький Sharp, инвалид, но трудяга. На книжном складе в Гнездниковском переулке сейчас, скорее всего, пусто. С Раисой я распрощался как раз перед самым уходом, аж до четвертого января, прочие сотрудники ушли еще раньше. Вот и славно. Посижу там, чаю попью, в новых книжках покопаюсь… Ну и кассету заодно послушаю.
Стараюсь держать себя в руках, сурово напоминаю разгулявшемуся воображению, что никто не обещал снабжать меня чудесными откровениями и волшебными талисманами. Но, чего греха таить, подпрыгиваю от нетерпения на переднем сиденье автомобиля. На заднем же путешествует елка, час назад купленная в Люберцах подобравшим меня румяным здоровяком. Тот доволен, хвалится житейской своей сметкой: дескать, в Москве елки стоят – о-го-го! – а в области мужики за бутылку питьевого спирта «Роял» деревце отдают и счастливы… Хвойный аромат щекочет ноздри и пробуждает надежду. Простой ассоциативный ряд: елка, Новый год, подарки… Кассета с портретами Планта и Пейджа – это, разумеется, новогодний подарок, чудесный привет из немыслимых потусторонних краев. Иначе быть не может. И поскольку я – не самый оголтелый фан «Led Zeppelin», дело, должно быть, не в самой кассете, а… В чем? Не знаю, но душа моя (или даже все три души, Ка, Ах и Ба, обнаруженные в утробе человеческой дотошными древними египтянами) приподнимается на цыпочки, трепещет благоговейно. Поэтому двор пересекаю бегом.
В офисе, к моему удивлению, горит свет, в углу, отведенном для кухонных нужд, сидит Веня. Редкий гость, которого и в разгар рабочего дня сюда калачом не заманишь. Радуется мне безмерно, включает электрический чайник, ставит на стол доску для игры в нарды, извлекает из-под коробок с книгами иноземный коньяк. Что ж, сегодня, пожалуй, я рюмку-другую выпью, и не из вежливости, как обычно, а с величайшим удовольствием. И в шиш-беш сыграю, чего ж с хорошим человеком кубиками не пошвыряться? Но сначала включу магнитофон, ибо я не железный, а от любопытства иногда умирают. По крайней мере, отдельные легковозбудимые экземпляры вроде меня. А свидетель в таком деле не помеха, все равно ничего не поймет. Я и сам-то, скорее всего, ничего не пойму. Нихерушеньки.
– «Лестница в небо», – с удовольствием констатирует Веня, когда раздаются первые аккорды.
Ну да, такую мелодию грех не узнать, даже если все половозрелые медведи мира почтили ваши уши церемониальной прогулкой.
– Откуда она у тебя? – Веня разглядывает коробочку. – У сироты небось отнял? Вместе с конфетой?
– Что-то в таком роде, – соглашаюсь рассеянно.
Мне не до разговоров, у меня все мыслительные процессы проистекают сейчас в одном направлении: силюсь понять, есть ли некий тайный смысл в моей находке, и если есть, то какой? «Лестница в небо» – ничего себе метафора, конечно, кто же спорит? Но метафор мне и без того хватает. Могу пожертвовать пару сотен на благотворительные нужды, от меня не убудет…
– Нет, правда, где ты это взял?
– Нашел, – говорю. – Шел, шел и нашел. А что?
– Да так… Просто, если бы кассета была из твоей коллекции, я бы удивился. Не могу себе представить, как ты вырезаешь эти картинки. И клеишь их аккуратно, одну за другой. Да еще и стихи на обороте пишешь…
– А там еще и стихи есть? – удивляюсь. – Ну, это точно не я их писал.
– Конечно, не ты. И даже не Роберт Плант, а простой русский мужик, Борис Леонидович Пастернак, если я ничего не путаю. Вот, слушай:
Веня умолкает, довольный произведенным эффектом: я пялюсь на него во все глаза, даже рот приоткрыл, кажется. «Дали точный адрес» – надо же! Это не может быть простым совпадением. Дали. Точный. Адрес. О господи.
– Это все? – спрашиваю наконец.
– Все. Только одно четверостишие. Но если ты внезапно понял, что любишь поэзию превыше всех прочих мирских утех, имей в виду, у меня одна из лучших библиотек в Москве. И самиздат, и тамиздат, и тутиздат, не говоря уже о давным-давноиздате…
Песня тем временем умолкает и тут же начинается снова. Прослушиваем ее в молчании. Короткая пауза, щелчок – и опять «Лестница в небо», никакого разнообразия.
– Пленку, наверное, обрезали и склеили, – смеется Веня. – Я и сам так когда-то делал. Чтобы слушать очередную Самую Главную и Любимую Песню без перемотки. Ну и понты, конечно: кассеты – дефицит, а мне, дескать, не жалко… Опа! А здесь твой сирота лажанулся. «Лестница в небо» – из концерта 71 года, а тут почему-то написано 1965… или даже нет, еще хуже. Шестерка переправлена на девятку. 1995. Странно.
