– Да ну, конечно, все смотрят мультики… Или почти все. Просто взрослые обычно стесняются признаться, что это зрелище повергает их в младенческий восторг.
– Пожалуй, так. Я и сама обычно стесняюсь признаваться в подобных вещах. Не только в любви к мультикам… Например, у меня есть фотография, которую я никому не показываю. Она сделана в Московском зоопарке. Я там стою с рыжим зайцекроликом на руках.
– Именно с «зайцекроликом»?!
– А я не знаю точно, заяц он или кролик. Зверь себе и зверь… Живет в зоопарке, торгует телом: его за деньги можно взять на руки, потискать, погладить.
– Типичная проституция! – смеюсь.
– Ну да… А за дополнительную плату можно с ним сфотографироваться. Вот и я сфотографировалась. А фотку спрятала. Никому не показываю.
– Слишком рискованный снимок вышел? – веселюсь. – Заяц там голый и в черных чулках?
– Да нет, – хмурится Лидочка. – Заяц-то нормальный. Упитанный, ушастый, пушистый такой мордоворот… Просто фэйс мой на фотографии какой-то уж чересчур умильный. Счастливая такая рожица получилась, детская почти… Не каждый ведь день с зайцами-кроликами обжиматься доводится. И вдруг в руках зверушка нежная, сердечко бьется, лапки дрыгаются, пух подбородок щекочет… Ох! Лучше бы уж с голой задницей меня в публичном месте застукали, честное слово! – почти сердито добавляет она.
Тон ее столь серьезен, что мне даже в голову не приходит идея развить столь благодатную тему. Теоретически говоря, Лидочка с голой задницей, да в общественном месте – это должно быть круто. Но я лишь сдержанно киваю:
– Понимаю.
Она недоверчиво смотрит на меня.
– Правда, правда, понимаю. Задница – это ничего, дело житейское, задница у всех есть, и всякий может быть застукан с нею наперевес. Но вот улыбка беззащитная, зайчик на руках, прочие сюси-пуси – срам, да и только! Никому не покажем, никогда, ни за что! Так?
– Примерно, – вздыхает Лидочка. – Что же получается? Мы хотим казаться хуже, чем мы есть?
– Да нет, пожалуй. Это не совсем точно. Ничего такого мы не «хотим». Просто стесняемся…
– Стесняемся не показаться хуже, чем мы есть, да?
– Вот. Это уже точная формулировка.
– Еще бы! Мы все как-то вдруг синхронно уяснили, что следует прикидываться умненькими, ироничными, расчетливыми, хладнокровными тварюшками. Но ведь… Мы не совсем такие?
– Мы совсем не такие, ясен пень. Мы – нежные, сентиментальные, чувствительные, недолговечные комочки органики. Мы – страшно сказать! – добрые и хорошие. Признаваться в этом чрезвычайно, неописуемо стыдно. Поэтому мы стараемся не выдать себя даже в мелочах. А совершив оплошность, сгораем со стыда, отворачиваемся к стене, губы – в кровь, зубы – в крошку. Непереносимо!
Ц
126. Цан-цзе
– Вы очень правильно говорите, – изумленно вздыхает Лидочка. – В точности, как я сама в глубине души всегда…
От полноты чувств она умолкает. А я иду на кухню варить новую порцию кофе. Не объяснять же девушке, что ей только что выпала чудесная возможность побеседовать с собой. Просто некоторые реплики озвучивались моими устами. Оказывается, я еще и это могу: быть идеальным собеседником. Помогать человеку договориться с самим собой. Забавная способность. Надо будет иметь ее в виду. А что касается фотоаппарата… Пожалуй, сейчас он мне не понадобится. Есть, оказывается, и иные способы переходить зыбкую, вертлявую границу между весьма условными понятиями «я» и «другой».
127. Цвицв
Лидочке после наших задушевных откровений, очевидно, стало неловко. Во всяком случае, она отказывается от кофе: дескать, и так уже всюду опоздала; забирает мои документы и поспешно прощается, избегая смотреть мне в глаза. Говорит, виза, скорее всего, будет дня через три. Вот и славно: три дня – это куда меньше, чем вечность. Пережду как-нибудь. Да и дело мне найдется.
За это самое дело и принимаюсь, как только закрылась дверь за моей гостьей. Включаю свой компьютер. Один за другим уничтожаю файлы – запароленные и обычные, все подряд. Стираю их, не читая. Все это, возможно, чрезвычайно интересные, но уже ненужные, излишние подробности. Мне, конечно, любопытно, но…
Но.
Обойдусь. Куда полезней помнить, что я не знаю о себе почти ничего. И иметь в виду, что всякая полезная информация почти сразу утрачивает актуальность. Все слишком быстро меняется: я… и не только я. Вообще все.
Недрогнувшей рукой очищаю «корзину». Где-то я слышал, будто даже такие, дважды уничтоженные, файлы поддаются восстановлению, но тут уж придется довериться судьбе, в надежде, что она не допустит к моему компьютеру мастера соответствующей квалификации. В любом случае, я не знаю, что еще можно сделать. Для меня, болвана необразованного, компьютер – просто очень удобная пишущая машинка. Не более того.
Следующим пунктом программы значится библиотека. С этим просто: рассовать свои сокровища по Вениным книжным полкам. Где тут мое имущество, где его – сам черт не разберет. Я – и то не разбираю, всего-то четверть часа спустя после завершения этого титанического труда.
Только толстый, тяжеленный двухтомник «Мифы народов мира» почему-то кладу в рюкзак. Объясняю себе, что книги исчерканы моими заметками, названия некоторых глав помечены карандашными подписями. Дескать, не стоит оставлять здесь столь явное свидетельство былых умственных усилий. Аргументация – из рук вон. Даже законченному идиоту вроде меня понятно, что следы карандаша можно стереть ластиком. Однако этого я не делаю. Знаю откуда-то, что тяжкий сей груз придется теперь повсюду таскать за собой. Чувствую, что так надо. Ну и ладно. Слушаю и повинуюсь. Наше дело солдатское. Нам, татарам…
Собственное смирение изумляет меня куда больше, чем прочие чудеса.
Вслед за неподъемными кирпичами в рюкзак отправляются кожаный мешочек с рунами, вырезанными на сушеных абрикосовых косточках, и ветхая самодельная карточная колода, испещренная многозначительными надписями. Поддаюсь искушению извлечь наугад одну карту и читаю: «То самое». Вполне сойдет за доброе предзнаменование. Чего ж мне еще?
Прочие бумаги рву на клочки и сжигаю, испытывая неописуемое, почти сладострастное облегчение. Вот теперь, кажется, все. Можно отправляться в путь. Идти, бежать, ехать – да хоть лететь! «Прежде чем стать человеком, я был стрелой», – откуда, интересно, я выцарапал эту фразу?[12]
Не помню.
И черт с ней. Важно, что она растворилась в моей крови, химическая реакция уже началась, ее не обратишь вспять.
Не очень-то и хотелось…
128. Цекул
Повинуясь внезапному порыву, выхожу из дома. Неспешно пересекаю двор, бреду по опустевшему сумеречному городу, дышу неглубоко, но ритмично, гляжу не столько под ноги, сколько во тьму, притаившуюся в уголках моих собственных глаз. Диковинная, дурацкая авантюра: кажется, я стараюсь заснуть на ходу. Не очень-то понимаю, как такое возможно, но где наша не пропадала?
Правильно, нигде пока не пропадала, как ни странно. Глаза боятся, а руки делают. Меня гонит инстинкт, подобный силе, побуждающей младенцев отрывать от пола руки, вставать на рыхлые, мягкие ножки, пополнять ряды прямоходящих приматов – зачем-то. Поди спроси у такого малыша: «Зачем?» Он в лучшем случае загукает, слюни размажет по замурзанному подбородку и рухнет на попку, сбитый с толку сторонним вмешательством. Выходит, прав был Франк, дурацкий вопрос «Зачем?» на фиг не требуется. Он
