же дворянин, как и король, только, как говорят испанцы, он бедней короля. По своему происхождению он так же знатен, как я, а я — глава нашего рода, и вы не имеете права нам угрожать…
— Ах, милорд, — перебил Кревкер с нетерпением, нахальство этих чужестранных наемников вошло даже в пословицу, и вам, их начальнику, следовало бы их сдерживать, а не поощрять!
— Послушайте, граф, — ответил лорд Кроуфорд, — я командую стрелками пятьдесят лет и до сих пор ни разу не просил советов ни у французов, ни у бургундцев; надеюсь, что, с вашего разрешения, и впредь сумею без них обойтись!
— Полно, полно, милорд, — сказал Кревкер, — я не хотел вас обидеть, ваше звание и лета дают вам все преимущества надо мной. Что же касается молодых людей, я готов забыть их прошлое, но приму свои меры и клянусь, что больше они не увидятся!
— Не клянитесь, Кревкер! — сказал со смехом старый лорд. — Гора с горой — и то, говорят, сходятся, так как же не сойтись грешным людям, у которых есть ноги, есть жизнь и любовь, толкающая их друг к другу! Поцелуй-то был очень нежный: это дурной знак, Кревкер!
— Вы опять хотите вывести меня из терпения, милорд, — сказал Кревкер, — но это вам не удастся… Слышите, колокол в замке зовет на совет. Страшен будет этот совет, и одному богу известно, чем он кончится.
— Я могу заранее предсказать только одно, — ответил старый шотландец. — Если допустят насилие над особой короля, он не погибнет одиноким и неотомщенным, хоть у него здесь мало друзей и очень много врагов. Жаль только, что он строго запретил мне принять меры на случай такого исхода.
— Позвольте вам заметить, милорд Кроуфорд, — сказал бургундец, — что принимать меры против иных несчастий — значит их вызывать. Повинуйтесь приказанию его величества, не подавайте повода к насилию излишней горячностью, и вы увидите, что день кончится благополучнее, чем вы ожидаете.
Глава 32. СЛЕДСТВИЕ
Я видеть не хочу
Твою любезность —
Любовь твою почувствовать хотел бы.
Встань! Знаю я, что сердцем
Не склонился
Ты предо мной, хоть и склонил колени.
С первым ударом колокола, сзывавшего на совет знатнейших бургундских дворян и незначительное число французских вельмож, бывших в то время в Перонне, герцог Карл в сопровождении отряда своих телохранителей, вооруженных бердышами и алебардами, вошел в зал башни Герберта в Пероннском замке. Король Людовик, ожидавший этого посещения, встал, сделал два шага навстречу герцогу и остановился, ожидая его приближения, всем своим видом выражая величие и достоинство, которые он, несмотря на свой далеко не изысканный наряд и обычно простые манеры, прекрасно умел напускать на себя, когда находил это нужным. Осанка короля и его спокойствие в такую решительную минуту произвели, видимо, сильное впечатление на его противника: с шумом распахнув дверь, Карл вошел было в комнату быстрыми шагами, но, взглянув на Людовика, принял вид, более подобающий великому вассалу, являющемуся к своему государю. Вероятно, герцог заранее решил придерживаться в обращении с королем всех внешних форм почтения, подобающих его высокому сану; но было совершенно очевидно, что он едва сдерживает порывы своего необузданного нрава и жажду мести, клокочущую в его душе. И хотя как в обращении с королем, так и в речах Карл заставлял себя выполнять все правила этикета, он то и дело менялся в лице, говорил хриплым, отрывистым голосом, весь дрожал от сдержанного нетерпения, хмурил брови и до крови кусал губы; одним словом, каждый взгляд, каждое движение этого государя, самого запальчивого из всех когда- либо живших на земле, свидетельствовали о той страшной буре, которая бушевала в эту минуту в его груди.
Король совершенно хладнокровно наблюдал эту борьбу страстей; хотя взгляды герцога и обдавали его ужасом, как бы предрекая ему смерть, пугавшую его, как всякого грешного смертного, однако он, как отважный и искусный кормчий, твердо решил не поддаваться собственному страху и бороться до последней крайности, не выпуская руля, пока будет оставаться хоть малейшая надежда спасти свой корабль. Поэтому, когда герцог сказал несколько отрывистых слов извинения по поводу неудобств помещения, отведенного Людовику, он с улыбкой ответил, что пока еще не может пожаловаться: во всяком случае, башня Герберта была для него до сих пор гораздо более приятным убежищем, чем для одного из его предков.
— Так вам рассказали это предание? — сказал Карл. — Да, он был убит здесь, но только потому, что отказался надеть клобук и кончить дни в монастыре.
— Нельзя не признать, что он поступил как глупец, — ответил Людовик, притворяясь равнодушным, — ибо он умер смертью мученика и в то же время лишился возможности стать святым.
— Я пришел сюда, — начал герцог, приступая прямо к делу, — просить ваше величество присутствовать на совете, где будут обсуждаться вопросы, одинаково важные как для Франции, так и для Бургундии. Мы можем тотчас отправиться, то есть, разумеется, если вашему величеству будет угодно…
— Полноте, любезный кузен, — ответил Людовик, — не простирайте вашу учтивость так далеко, чтобы просить там, где вы можете смело приказывать… В совет так в совет, если таково желание вашей светлости. Правда, свита у нас довольно куцая, — добавил он, оглядываясь на ничтожную горсточку французов, приготовившихся его сопровождать, — но зато вы, любезный кузен, будете блистать за двоих.
Предшествуемые рыцарем Золотого Руна, старшим герольдом Бургундии, оба государя вышли из Гербертовой башни во внутренний двор замка, который, как тотчас заметил Людовик, был весь занят телохранителями и другими войсками герцога в великолепной одежде и полном вооружении. Пройдя через двор, они вошли в зал совета, расположенный в другой части здания, не такой древней, как та, где помещался Людовик, но тоже очень запущенной. Здесь были наскоро сделаны кое-какие приготовления для торжественного собрания совета. Под роскошным балдахином стояли два трона, причем трон, предназначавшийся для короля, был на две ступени выше того, который должен был занять герцог. Около двенадцати знатнейших вельмож разместились в должном порядке по обе стороны балдахина; таким образом, когда государи заняли свои места, призванный в качестве обвиняемого оказался как бы председателем этого блестящего собрания.
Быть может, для того, чтобы разом покончить с этим явным противоречием и могущим возникнуть недоразумением, герцог Карл, слегка поклонившись королевскому трону, открыл заседание следующими словами:
— Мои верные вассалы и советники, вам известно, какие страшные беспорядки происходили в наших владениях как в царствование нашего покойного родителя, так и в наше время, вследствие беспрерывных восстаний вассалов против их сюзеренов, подданных — против их законных государей. В настоящую минуту мы имеем самые ужасные доказательства того, до каких невиданных размеров разрослось это зло в наши дни. Графиня Изабелла де Круа и тетка ее графиня Амелина постыдно бежали из Бургундии и отдались под покровительство чужеземной державы, чем нарушили данную нам клятву верности и подвергли свои ленные владения закону о конфискации. Еще более ужасный пример мы видим в злодейском, святотатственном убийстве нашего возлюбленного брата и союзника, епископа Льежского, и в новом мятеже беспокойного города, который за последнее восстание был слишком мягко наказан. Мы имеем основание думать, что эти печальные события были вызваны не только сумасбродством двух взбалмошных женщин и дерзостью слишком зазнавшихся горожан, но прежде всего интригами чужеземной державы, происками могущественного соседа, от которого, если бы только за добро платили добром, Бургундия не могла ожидать ничего, кроме самой искренней и преданной дружбы. И если все это окажется правдой, — добавил герцог, стиснув зубы и с бешенством топнув ногой, — то я не вижу, какие соображения могут нам помешать — когда
