— Мне кажется, ты и так уже сошла с ума, — ответила королева. — Милорд Хансдон, позаботьтесь об этой несчастной молодой женщине; поместите ее в безопасное место и передайте в честные руки, пока нам не потребуется ее присутствие.
Две-три придворные дамы, движимые состраданием к столь необычной особе или по каким-то иным побуждениям, изъявили желание присмотреть за ней, но королева резко возразила:
— Нет, леди, не надо. У всех вас, благодарение богу, чуткие ушки и быстрые язычки. Наш родич Хансдон туговат на ухо, а язык его хоть и груб, зато неповоротлив. Хансдон, последите за тем, чтобы никто не говорил с ней.
— Клянусь пресвятой девой! — отозвался Хансдон, поддерживая своей могучей, мускулистой рукой обессилевшую и почти лишившуюся сознания Эми. — Это прелестное дитя. Ваше величество поручили ее грубой, но доброй няньке. У меня она будет в такой же безопасности, как любая из моих милых пичужек дочек.
С этими словами он увел Эми. Она не сопротивлялась — она была почти без чувств. Голова ее склонилась на сильное плечо лорда, его поредевшие в боях кудри и длинная седая борода смешались с ее светло-каштановыми локонами. Королева проводила их взглядом. Самообладание, это столь необходимое для монархов качество, помогло ей справиться с волнением, и, казалось, теперь она желала стереть все следы своей гневной вспышки из памяти тех, кто был ее свидетелем.
— Милорд Хансдон прав, — заметила она. — Он и в самом деле слишком суровая нянька для столь нежного дитяти.
— Милорд Хансдон, — заметил настоятель собора святого Асафа, — я говорю не из желания умалить его достоинства — слишком несдержан в выражениях и иногда приправляет свои речи такими ужасными, кощунственными проклятиями, какие под стать только язычнику или паписту.
— Это у него в крови, господин настоятель, — ответила Елизавета, резко повернувшись к преподобному отцу, — и меня вы можете обвинить в такой же горячности. Болейны всегда отличались горячей кровью и прямотой речи; они спешат высказать то, что у них на душе, не заботясь о выборе выражений. И, право слово, надеюсь, тут нет греха, — я не думаю, чтобы кровь эта сильно остыла, смешавшись с кровью Тюдоров.
Произнося последние слова, она любезно улыбнулась и украдкой перевела глаза, пытаясь встретить взгляд графа Лестера. Ей уже казалось, что она слишком погорячилась, возведя на него необоснованное подозрение.
Однако королева не прочла в глазах графа готовности принять предлагаемое примирение. С запоздалым и горестным раскаянием они были устремлены вслед за несчастной женщиной, которую только что увел Хансдон. Затем Лестер угрюмо уставился в землю с выражением (так по крайней мере показалось Елизавете) не провинившегося, а скорее незаслуженно обиженного человека. Она сердито отвернулась от него и обратилась к Варни:
— Говори, сэр Ричард, и растолкуй нам эти загадки. Ты по крайней мере еще не утратил рассудка и дара речи — чего мы тщетно ищем в других.
Она снова метнула возмущенный взгляд в сторону Лестера, в то время как хитроумный Варни поспешил изложить свою историю.
— Проницательный взор вашего величества, — сказал он, — уже определил жестокий недуг моей горячо любимой жены. Я, несчастный, не мог допустить, чтобы недуг этот был назван в свидетельстве ее врача. Я пытался скрыть то, что теперь обнаружилось с таким позором.
— Стало быть, она помешанная? — спросила королева. — Впрочем, я и не сомневалась в этом; во всем ее поведении сквозит безумие. Я нашла ее забившейся в уголок грота, и каждое свое слово, которое я вытягивала из нее чуть ли не клещами, она сразу брала обратно и отрекалась от него. Но как она попала сюда? Почему вы не держите ее под надлежащим присмотром?
— Всемилостивейшая государыня, — ответил Варни, — достойный дворянин, на попечение которого я оставил ее, мистер Энтони Фостер, только что во весь опор прискакал сюда, чтобы доложить мне о ее побеге. Она ухитрилась осуществить его с ловкостью, присущей многим пораженным этим недугом. Фостер здесь поблизости и готов подробно доложить обо всем вашей светлости.
— Оставим это до другого раза, — возразила королева. — Однако, сэр Ричард, мы не завидуем вашему семейному счастью: ваша жена жестоко поносила вас и от одного вида вашего едва не упала в обморок.
— Это одно из проявлений ее болезни, ваша светлость, — ответил Варни. — Во время припадков больные такого рода больше всего ненавидят тех, кого в обычном состоянии считают самыми близкими и самыми дорогими.
— Мне приходилось слышать нечто подобное, — сказала королева, — и потому я верю твоим словам.
— В таком случае, ваше величество, прошу вас, прикажите, чтобы мою несчастную жену снова передали под опеку ее друзей.
Лестер вздрогнул, но огромным усилием воли подавил свое волнение, а Елизавета резко ответила:
— Вы что-то слишком спешите, мистер Варни. Мы сначала выслушаем доклад нашего врача Мастерса о здоровье и состоянии ума этой леди, а потом уже решим, как нам поступить. Вы тем не менее получите разрешение видеться с ней, и, если между вами произошла обычная семейная ссора, какие случаются даже между любящими супругами, вы сможете уладить ее, избавив наш двор от дальнейших скандалов и нас от беспокойства.
Варни низко поклонился и не произнес больше ни слова.
Елизавета снова взглянула на Лестера и с благосклонностью, за которой могло скрываться лишь самое нежное чувство, сказала:
— Разлад, как говорит один итальянский поэт, находит путь и в мирную монастырскую обитель и в тесный семейный круг. Боюсь, что ни телохранители, ни стража не смогли оградить от него наш двор. Милорд Лестер, вы оскорблены нами, но и мы имеем право считать себя оскорбленными. Мы берем на себя львиную долю вины и прощаем вас первыми.
Лестер попытался согнать с лица угрюмое выражение, но тревога слишком глубоко укоренилась в его сердце, чтобы спокойствие и безмятежность могли сразу вернуться к нему. Однако он собрался с духом и в приличествующих случаю выражениях объявил, что ему не дано счастья прощать, ибо та, кто приказывает ему сделать это, не могла совершить по отношению к нему никакой несправедливости.
Елизавета, видимо, удовлетворилась таким ответом и изъявила желание начать назначенную на это утро охоту. Затрубили рога, залились лаем собаки, загарцевали лошади, но у придворных кавалеров и дам, отправившихся на свою забаву, было далеко не так легко на сердце, как нынче утром, когда их разбудили игравшие зорю охотничьи рожки.
У каждого на лице были написаны сомнения, страх и тягостные ожидания, а в каждой произнесенной шепотом фразе строились догадки и затевались интриги.
Блант улучил возможность шепнуть на ухо Роли:
— Эта буря налетела, как восточный ветер в Средиземном море.
— Varium et mutabile, note 109 — так же тихо ответил Роли.
— Не понимаю я ничего в твоей латыни, — сказал Блант, — но я благодарю бога, что Тресилиан не был в море во время этого урагана. Вряд ли он избежал бы кораблекрушения — не умеет он ставить паруса по ветру во время придворной бури.
— Уж не ты ли хочешь поучить его уму-разуму? — спросил Роли.
— А что ж, я употребил время не хуже тебя, сэр Уолтер, — ответил простодушный Блант. — Я такой же рыцарь, как и ты, да еще посвящен раньше.
— Дай тебе бог поумнеть, — сказал Роли. — А что до Тресилиана, то очень я бы хотел знать, что с ним такое приключилось. Он сказал мне сегодня утром, что связан какой-то клятвой и в течение двенадцати часов не выйдет из своей комнаты. Боюсь, что известие о помешательстве этой леди не улучшит его состояния. Сейчас полнолуние, и мозги у людей бродят, как дрожжи. Но слышишь, трубят рога! В седло, Блант, нам, новоиспеченным рыцарям, еще следует заслужить свои шпоры.
Глава XXXV
