меня… Ты всегда обладал острым и проницательным умом… Может быть, она все-таки невинна? Докажи, что она невинна, — и все, что я сделал для тебя, покажется ничем по сравнению с наградой, которую ты получишь!
В голосе графа звучало такое страдание, что даже ожесточенное сердце Варни дрогнуло. Он, несмотря на свои злобные и честолюбивые планы, действительно любил Лестера, насколько такой негодяй вообще способен любить.
Но он заглушил в себе угрызения совести и утешил себя тем, что если причинил своему хозяину некоторую неизбежную и преходящую боль, то сделал это, чтобы проложить ему путь к трону, который, по глубокому убеждению Варни, Елизавета охотно открыла бы его благодетелю, если бы смерть Эми или какая-либо другая причина положила конец этому браку. Поэтому он решил не отступать от своей дьявольской политики и после минутного раздумья отвечал на пытливые вопросы графа лишь грустным взглядом, позволявшим предположить, что он тщетно ищет хоть какие-то оправдания для графини. Наконец, встряхнув головой, он спросил с надеждой, которая тут же передалась и его господину:
— Почему все же, если она виновна, она рискнула приехать сюда? Почему не предпочла убежать к своему отцу или еще куда-нибудь? Хотя, впрочем, какое чувство могло бы оказаться сильнее ее желания быть признанной графиней Лестер?
— Верно, верно, верно! — воскликнул Лестер; мгновенно вспыхнувшая в его сердце надежда так же быстро угасла, уступив место крайней горечи. — Ты не в силах постичь всю глубину женской расчетливости, Варни. Я все понимаю. Она не пожелала лишить себя титула и состояния безумца, женившегося на ней. И если бы я в своем безумии поднял восстание или если бы разгневанная королева приказала казнить меня, как она грозила утром, богатое наследство, которое полагается по закону вдовствующей графине Лестер, было бы неплохой находкой для нищего Тресилиана. Почему бы ей не толкать меня на опасный шаг? Для нее он мог обернуться лишь выгодой! Не защищай ее, Варни. Она ответит мне за это жизнью!
— Милорд, — возразил Варни, — ваше горе слишком неистово, и потому так неистовы ваши речи.
— Я сказал — не защищай ее! Она меня опозорила, она охотно убила бы меня… Все узы, связывавшие нас, порваны! Пусть она погибнет смертью предательницы и распутницы! Она заслужила эту кару по законам божеским и человеческим! Кстати, что это за шкатулка, которую только что вручил мне мальчик, попросив передать ее Тресилиану, ибо он не мог доставить ее графине? Клянусь богом, эти слова сразу поразили меня, но другие заботы вытеснили их из моей памяти, а теперь они кажутся мне вдвойне преступными! Это ее шкатулка с драгоценностями!! Вскрой ее, Варни! Вскрой замок своим кинжалом.
«Однажды она отказалась прибегнуть к помощи моего кинжала, — подумал Варни, вынимая клинок из ножен, — она не пожелала разрезать им шнурок, которым было перевязано письмо; теперь он сыграет в ее судьбе куда более важную роль».
Пользуясь трехгранным клинком как отмычкой, он сорвал крышку шкатулки с легких серебряных петель. Едва граф увидел, что шкатулка вскрыта, как он выхватил ее из рук сэра Ричарда, выбросил на пол лежавшие в ней драгоценности и, не помня себя от гнева, торопливо начал искать какое-нибудь письмо или записку, которые могли бы подтвердить мнимое преступление невинной графини.
Затем он начал яростно топтать рассыпанные драгоценности, восклицая:
— Так уничтожаю я жалкие безделушки, за которые ты продала свое тело и душу и обрекла себя ранней и безвременной смерти, а меня — вечному страданию и угрызениям совести!.. Не говори мне о прощении, Варни! Она осуждена!
С этими словами он выбежал в соседнюю комнату, где заперся на ключ. Варни смотрел ему вслед, и казалось, что в его обычной усмешке сквозит какое-то человеческое чувство.
— Мне жаль его, — сказал он, — но любовь превратила его в ребенка. Он бросает и топчет эти драгоценные игрушки и с такой же яростью готов разбить самую хрупкую из них — ту, которую прежде любил так нежно. Но и эта привязанность будет забыта, когда предмет ее перестанет существовать. Да, он не в силах оценивать вещи, как они того заслуживают, но зато Варни наделен этой способностью. Когда Лестер станет государем, он столь же мало будет думать об ураганах страстей, которые пришлось ему выдержать на пути к этой королевской гавани, сколь мало любой моряк, достигший берега, думает об опасностях плавания. Однако нельзя оставлять здесь эти предательские камешки — они могут оказаться слишком сильной приманкой для слуг, которые убирают комнату.
Собирая и укладывая драгоценности в потайной ящик стола, случайно оказавшийся незапертым, Варни увидел, что дверь кабинета Лестера открылась, портьеры раздвинулись и показалось лицо графа; но глаза его были такими тусклыми, а губы и щеки — такими бескровными и бледными, что Варни вздрогнул при виде этой внезапной перемены. Но как только глаза их встретились, Лестер тотчас скрылся и захлопнул за собой дверь. Этот маневр он повторил дважды, не произнося ни слова, так что Варни начал уже сомневаться, не слишком ли повлияли душевные страдания на рассудок графа. Однако на третий раз он кивком позвал Варни к себе.
Войдя в кабинет, Варни вскоре убедился, что странное поведение его покровителя вызвано не помешательством, а борьбой противоречивых страстей в результате его жестокого намерения.
Они провели целый час в секретной беседе, после которой граф Лестер, сделав над собой невероятное усилие, переоделся и отправился к своей коронованной гостье,
Глава XXXVII
…Вы своим недомоганьем странным
Расстроили наш пир веселый.
Макбетnote 111
Впоследствии вспоминали, что во время трапез и увеселений, которым был посвящен конец этого богатого событиями дня, поведение Лестера и Варни резко отличалось от их обычной манеры держать себя. Сэр Ричард Варни считался скорее человеком разумным и деловым, чем искателем наслаждений. Его настоящей стихией всегда были дела — военные или гражданские, а во время празднеств и пиров он, в сущности, ограничивался ролью зрителя, хотя прекрасно знал, как лучше устроить и украсить их. Если же он давал волю своему остроумию, то делал это в грубой, язвительной и едкой форме, будто издевался и над всей этой пышностью и над гостями, а не принимал участие в общем веселье.
Но в этот день его словно подменили. Он присоединился к молодым кавалерам и дамам и, казалось, целиком отдался беззаботному веселью, не уступая самым жизнерадостным из них. Те, кто привык в нем видеть человека, поглощенного важными и честолюбивыми замыслами, едкого насмешника и признанного мастера саркастических выпадов по адресу людей, принимающих жизнь такой, как она есть, и склонных хвататься за каждое развлечение, которое она им предлагает, с изумлением заметили, что остроумие его может быть безобидным, его смех — добродушным, а чело ясным — так же, как и у них. Но какие силы дьявольского лицемерия пришлось ему призвать на помощь, чтобы прикрыть этой маской веселья свои черные замыслы — навсегда останется загадкой для всех, кроме ему подобных, если такие дурные люди еще существуют на свете. Но Варни был человеком выдающихся способностей, и способности эти, к несчастью, полностью были посвящены наихудшей из целей.
Совсем иначе обстояло дело с Лестером. Как ни привык он к роли любезного царедворца, как ни привык казаться веселым, неутомимым, наслаждающимся каждой минутой жизни, в то время как душу его раздирали муки неудовлетворенного честолюбия, зависти или негодования, сейчас в его сердце поселилась страшная гостья, с которой он не мог справиться. По его блуждающему взору и встревоженному лицу сразу можно было понять, что мысли его далеки от забав, в которых он вынужден был принимать участие. Он смотрел, двигался и говорил только ценой непрерывных усилий, словно совершенно утратил власть над своим острым умом и прекрасным лицом — власть, никогда прежде ему не изменявшую. Казалось, что движения и жесты графа уже не подчиняются его воле, и он уподобился автомату, приводимому в действие скрытым механизмом. С уст его слетали отрывистые слова, как будто ему сначала надо было обдумать, что сказать, потом — как это выразить, и только тогда с огромным напряжением он мог закончить фразу, не забыв ни того, ни другого.
Эта разительная перемена в манерах самого блистательного царедворца Англии, заметная даже последнему из слуг, обращавшихся к нему, не могла ускользнуть от внимания самой мудрой государыни своего века.
Небрежность и неровность поведения графа Лестера, несомненно, навлекли бы на него немилость Елизаветы, если бы ей не пришло в голову, что ему все еще не дают покоя гневные слова, вырвавшиеся у
