– Ну ты даешь! – возмутился Загниборода. – Тут люди гибнут! Ему лишь одним сейчас помочь можно…
Майор вытянул перед собой руку с пистолетом, который с начала поиска так в кобуру и не прятал. Но затем передумал.
– А ну дай! – выхватил у одного из солдат «Калашникова».
– Не стреляйте его, товарищ майор! – жалобно, почти по-детски, попросил лейтенант.
– Да пошел ты! Слюнтяй.
Короткая автоматная очередь разрубила таежную тишину. Зверь громко взвизгнул и затих. Навсегда.
– Вперед! – скомандовал Загниборода, возвращая оружие его владельцу. – Смотреть в оба! Тут волк похлеще рыщет. Утри сопли, лейтенант!
Цепь двинулась в глубь лесной чащи. Собаки вскоре пришли в себя. А лейтенант был угрюм и подавлен. Перед его глазами еще долго стояла сцена у волчьей ямы.
– Ух! Спасибо тебе, браток! – От осыпавшейся стенки ямы отделилась человеческая тень. Это был Соленый. Он потрепал мертвого волка по загривку. – Прости. Не хотел. – И принялся выбираться наверх.
Уходя от погони, Данил Солонов совершенно случайно угодил в западню, приготовленную для хищника. И поначалу даже не понял, что произошло. Отряхнувшись от комьев земли, он с ужасом увидел перед собой оскалившуюся волчью пасть. Первым желанием было дать по зверю очередь, пока тот не вцепился ему в глотку. Но голоса солдат, звучащие сверху, заставили его притаиться. И хищник, словно приняв Соленого за своего, не кинулся в драку, а лишь злобно и затравленно рычал, роняя из пасти рыжую пену.
Соленому удалось плавно подняться на ноги и прижаться к отвесному краю ямы. На всякий случай он держал наготове автомат, направив его стволом вверх, туда, откуда с минуты на минуту могли появиться солдаты.
И они появились. Но беглого никто не приметил. Даже Загниборода. Запах волка сыграл свою роль. Овчарки были настолько перепуганы близостью хищника, что о запахе разыскиваемого человека и думать забыли. Инстинкт самосохранения оказался сильнее дрессировочных навыков.
Ободрав в кровь пальцы рук, Соленый выбрался. Осторожно лег на живот, сжимая автомат, и еще долго лежал так, без движения, прислушиваясь к удаляющимся голосам. Войска уходили. Значит, вскоре представится возможность двинуться в противоположную сторону. К Известковой, правда, не прорваться. Там теперь посты. Ну да ничего. Тайга большая. Укроет…
Медсанчасть исправительно-трудовой колонии до рези в глазах «благоухала» запахами карболки, хлора, неистребимых мышей и клопов.
И все же здесь было хорошо по сравнению с теми условиями, в которых содержались зеки в общей жилой зоне. Каждый из невольных обитателей лагеря стремился попасть сюда всеми правдами и неправдами. Чтобы отоспаться и отожраться после изнурительных работ на лесоповале и пустой пайковой баланды. Каторжники глотали гвозди, пробивали себе животы электродами, надеясь заразиться, жевали дерьмо инфекционных больных, пили мочу желтушников, купленную за пять пачек черного чая. Способов улечься на больничные простыни множество.
«Мужикам» и «чертям» – простым работягам – всегда тяжелее блатных. Последние право «заболеть» покупали себе, отстегивая лагерным медикам деньги, присланные из воровского общака.
А дед Лёлик, из семидесяти пяти прожитых лет сорок проведший в тюрьмах да лагерях, безвылазно жил в лазарете, попивая коньячок и закусывая его лимончиком. Зоновской же черни приходилось гробиться в промышленной зоне до полусмерти, чтобы потом в бессознательном состоянии быть за ноги притащенными сюда.
Кешка Монахов угодил в лазарет, получив в подарок от Соленого четыре пули калибра 7, 62 миллиметра по ногам безвозмездно. Одна из них задела какой-то важный нерв. И теперь несостоявшийся беглец нежился на влажных, но почти чистых простынях в одноместной палате камерного типа. Решетки на окнах и обитая железным листом дверь были скорее символикой, так как бежать отсюда никто никогда не собирался. Лучше уж здесь, чем в отрядном бараке. И жрачка получше, и покой относительный.
Но Кешка не мог наслаждаться этим покоем в полной мере. Душу тревожила мысль: как менты повернут дело с побегом, не повесят ли на него убийство часового и подполковника? О, том, что Соленого не нашли, Монахов уже слыхал. Информация в лагере имеет свойство просачиваться даже сквозь стены. Значит, за все грехи Соленого ответчиком могут выставить его.
Настораживал тот факт, что за несколько дней пребывания в лазарете к нему ни разу не наведались менты из оперчасти колонии. И начальник не заходил. И объяснительных никто не требовал. Непорядок.
Как пить дать, подляну легаши задумали. А может, «вышка» ломится? От этой мысли все внутри холодело. Ведь могут же! Могут. Не найдут Соленого – расстреляют Монаха. Чтоб другим наука была.
– Скучаешь?
В палату вошел дед Лелик. Кряхтя и сопя, прошел к окну. Постоял там молча, глядя через зарешеченное окно на убогие лагерные строения. Пошамкал в задумчивости беззубым ртом и присел на табурет рядом.
– Эй! – крикнул, взглянув на неприкрытую входную дверь.
Тут же в проеме показалась голова солдата-краснопогонника. Боец был молодой, из недавно призванных. Он растерянно хлопал ресницами и всем своим видом показывал, что готов к труду и обороне. Солдат был приписан к лазарету в качестве фельдшера. На гражданке, наверное, окончил медицинское училище, а злодейка судьба забросила его служить в зону. Здесь же он почти официально состоял при Лелике не то адъютантом, не то денщиком.
– Давай-ка, милый, сообрази бердяево[10], – ласково, по-отечески прошамкал Лелик.
Солдатик бодро кивнул и исчез.
– Скучаешь, спрашиваю? – повторил Лелик, посмотрев на Монаха слезящимися выцветшими
