Харден улыбнулся; от бренди у него восхитительно кружилась голова.
— Я начал соперничать с ним, когда мне исполнилось двенадцать лет. В этом возрасте он уже ходил в море. Он родился в 1890 году, а в то время такое было возможно.
— Он был намного старше вас?
— Да. Когда я родился, ему было почти пятьдесят лет. В шестнадцатилетнем возрасте он сумел выбиться во вторые помощники на паруснике, который плавал в южной части Тихого океана. Именно выбиться — в те дни путь от матроса к офицеру нужно было пробивать кулаками. Затем он вернулся в Нью-Йорк и, ни от кого не получая помощи, выучился на врача.
Харден бросил взгляд в окно. В гавань входило ярко освещенное каботажное судно. На фоне темных холмов и тусклых огней Полруана оно выглядело совершенно неуместно. Корабль ушел из поля зрения, направляясь к причалу. Харден увидел в бокале отражение лица Ажарату, глядевшей на него.
— И к тому времени, как вы появились на свет, он остепенился и зажил спокойной жизнью, — тихо сказала она.
— Верно.
— Приятной жизнью.
— Да.
Это стало походить на допрос. Харден поспешно добавил:
— Многие коллеги говорили мне, что именно поэтому я служил на флоте и люблю плавать под парусом и именно поэтому бросил практику. Они считали, что я завидую бурной молодости отца. Но это чушь.
— Я ничего такого не говорила!
— Я пошел на флот, потому что люблю море. И под парусом плаваю, потому что люблю море. Практику я бросил по нескольким причинам, среди которых было и увлечение электроникой. Мне исполнилось уже тридцать шесть лет, когда я снова начал учиться. Кэролайн в то время начала изучать гинекологию, поэтому нам пришлось провести несколько трудных студенческих лет.
Его лицо осветила улыбка.
— А что касается серьезного отношения к жизни, то вскоре после нашего знакомства Кэролайн заявила, что я самый серьезный молодой человек после Александра Македонского... Она очень помогла мне.
Он машинально отхлебнул бренди и через некоторое время снова посмотрел на Ажарату.
— Знаете что? Когда у тебя пожилой отец, вся беда в том, что большая часть его жизни уже прожита. Вернувшись в Лагос, вы увидите своего отца за работой. Я же был лишен этого. Мне оставалось только слушать рассказы отца о том, что происходило с ним до моего рождения. Мне казалось, что совершить что- то большее уже невозможно.
— А что если эти рассказы были неправдой?
— О нет, они были правдой. Отец был слишком доволен прожитой жизнью, чтобы что-то придумывать... Только мне хотелось бы увидеть его в момент наивысшего триумфа. Я родился слишком поздно, чтобы видеть, как он с важным видом сходит по трапу после нового продвижения в должности или стоит в непромокаемом плаще на мостике корабля, летящего через шторм... Кажется, я слегка опьянел и ударился в романтику.
— А я видела, как мой отец шагает по крови. Это было еще до гражданской войны. На мою мать набросилась толпа, потому что она была родом из племени ибо. Отец, защищая ее, убил двоих людей церемониальным мечом, а сейчас он сидит за письменным столом, как любой другой важный руководитель. — Она слегка усмехнулась. — Странно... Я никогда никому об этом не рассказывала. Вскоре после этого случая мы с матерью покинули Нигерию.
— Вы выйдете замуж, вернувшись домой? — спросил Харден.
Ее глаза вспыхнули.
— Я не уверена, что вообще когда-нибудь выйду замуж.
— Старая дева из Лагоса? Не верю.
Ажарату засмеялась.
— Может быть, я завяжу волосы в пучок, удалюсь в джунгли и посвящу свою жизнь прокаженным.
— Где вы будете их лечить?
Ажарату состроила гримасу.
— Мой отец нашел мне местечко в больнице. Я заявила ему, что хочу лечить бедных, но могу себе представить, что у дверей кабинета поставят полисмена и будут отсеивать пациентов. Отец не потерпит, чтобы его дочь возилась с бедняками.
Она допила свою рюмку и засмеялась. Харден подал знак официанту, чтобы тот налил снова, и заметил:
— Богатые люди тоже болеют.
Ажарату подалась вперед с напряженным лицом.
— Я хочу сделать что-нибудь, прежде чем моя жизнь замкнется вокруг меня.
— Что именно?
Ее волосы, собранные в густой пучок и заколотые изящной заколкой, отражали блеск соседней свечи.
— Что-нибудь, что останется в моей жизни.
Харден понимающе кивнул.
— Что-нибудь особенное... Что-нибудь важное, о чем я смогу вспоминать. Не знаю... Может быть, я вернусь в университет. Мне хочется изучать — только не смейтесь, — мне хочется изучать психиатрию.
Харден засмеялся:
— Я так и знал, что был подопытным кроликом.
Официант принес бренди.
— Вы будете учиться в Ибадане? — спросил Харден.
Ажарату удивилась.
— Откуда вы знаете про Ибадан?
— Это главный исследовательский медицинский центр в Африке. Не понимаю, почему вы учились не там, а в Лондоне.
— Гражданская война. Как только начались бои, отец отослал нас с матерью в Англию. Тогда я была подростком, а когда война кончилась, уже поступила в университет.
— А где ваша мать?
— Она умерла. Не вынесла здешнего климата. Меня воспитывал отставной британский полковник, который был начальником моего отца до провозглашения независимости. У него было несколько сыновей, но ни одной дочери. Я училась в монастырской школе.
— Не удивительно, что вас смущает мысль о возвращении в Нигерию.
— Я ездила туда на каникулы.
— Ну и как там?
— Вроде вашего Дикого Запада. Сплошной оптимизм. Люди вовсю трудятся, строят, делают деньги и полны энтузиазма. Я действительно рада, что возвращаюсь домой.
— И больше не смущаетесь, — заметил Харден. — Я рад, что мы это выяснили.
— Правда?
— Я не прав?
Она покачала головой.
— Расскажите мне о вашем плавании. Куда вы направляетесь?
— Сперва в Монровию. Это неподалеку от вас. Тысяча миль или около того.
— А потом?
— В Бразилию.
Лгать было легко. Он уже привык к этому за последнюю неделю.
— Мистер Каллинг сказал, что вы собираетесь испытывать радар.
— Верно. Нужно сочетать удовольствие с делом.
— Но разве радар уже не был изобретен? Я не вполне понимаю ваши цели.
— Я разрабатываю простое устройство, которое будет помещено на верхушке мачты, чтобы его не загораживал стаксель, и радиус действия которого будет превышать двадцать или тридцать миль обычного
