Но, во-первых, четыре года — не такое и раннее детство, а во-вторых, я же помню всю обстановку при этом: слева был буфет темного дерева, с резными украшениями на нижних дверцах, на нем кадки с какими- то декоративными лопухами, из-за тесноты (после уплотнения нашу семью втиснули в одну комнату с коридором-аппендиксом, общей площадью двадцать два квадрата) их больше некуда было поставить, а выбросить бабушка жалела, рядом огромный диван, в массивной спинке которого — два симметрично вытянутых фигурных зеркала, на стене справа — черная тарелка радио, под ним — этажерка, на ее верхней полке наша гордость — книги с описаниями изобретений отца. Через окно я видел свою полуторагодовалую сестру. Ходила она тогда, переваливаясь из стороны в сторону, но при этом держала за основание хвоста нашего сибирского кота. Он, чья ярость среди местных собак рождала легенды, равномерно ударялся теменем о землю, поскольку ради моей сестры был согласен стать валиком дивана, если, конечно, заблаговременно не успевал забиться за шифоньер или уйти в бега. Так вот: я висел в воздухе, видел сестру, немного жалел хрипевшего кота, а потом, когда рухнул на пол, — пол был дощатым, выкрашенным в буро-красный цвет, — из-за высокого подоконника их я уже не видел.
Дело не в способности к левитации. Когда одолевала бессонница, я устремлялся в ту необозримую, в ту едва проницаемую эпоху на поиски словно бы клада или какого-то безвозвратно утраченного секрета… Наши девочки называли секретом свои закопанные в землю и прикрытые осколком стекла сокровища: маленькие, завитые спиралью морские ракушки, граненые стеклянные камушки, выпавшие из старых бабушкиных сережек, красные кремлевские звезды, вырезанные из больших картонных коробок, в которых продавались тогда крупные, подарочные спички с разноцветными головками… У моего же секрета — ни места, ни имени. А главное — его содержимое всякий миг ускользает. Потому ли, что мой секрет — это словно бы я, а на самом деле — кто-то иной?
Я никогда не пропускаю момента, когда бабушка начинает делать для меня бутерброд. Приближаю лицо к круглой фарфоровой масленке и принимаюсь ждать. Цвет у масла теплый и солнечный, а вязкая его плоть не имеет в моем опыте аналогов. Оно такое одно. Не отвожу глаз. И вот наконец широкий сверкающий нож взрывает его поверхность, нож быстро несется мне навстречу, а из-под него — только успевай различить! и я успеваю! — выскакивают птицы с присборенными крыльями, надуваемые дирижабли, ящерицы, драконы, грозящие мне своими лапами и хвостами…
Спустя почти полвека я читаю об уникальном зрении Леонардо. На его рисунках ученые обнаружили завихрения воды, которые обычный человеческий глаз различает только на кинопленке, растягивающей реальное время.
Но ведь и я, став обыкновенным взрослым, сколько ни скреб ножом вологодское масло, сколько ни вглядывался в него, — увидеть уже ничего не мог.
В четыре года и несколько месяцев я в первый и до сих пор единственный в жизни раз теряю сознание. Незадолго перед этим отец объяснил мне устройство солнечной системы. И вот ночью я выбираюсь через окно в палисадник, чтобы увидеть метеоритный дождь. Сначала я долго бужу отца (мама с маленькой сестрой лежат в больнице), отец сонно отмахивается, что-то невнятное бормочет. И тогда не без ужаса, для храбрости взяв с собой кота, я выпрыгиваю в ночь. Думаю, было начало августа. Воздух вокруг стоит влажный и приторный от запаха цветов. Кот тут же предательски от меня сбегает. Я стою, задрав голову, босой, в одних трусах, вскоре меня пробирает озноб. Звезды подрагивают со мной вместе, но упрямо не падают. Я верчусь, судорожно шарю по небу глазами и вдруг — я хорошо помню это потрясшее меня вдруг — вижу луну. Она висит в абсолютной пустоте и светится не целиком, а только тремя четвертями. Левый бок ее таится в тени, но тоже, он тоже немного виден! И тогда я внятно осознаю: солнце, которого нет, сейчас есть, и еще я вдруг понимаю, где именно оно есть: там, внизу справа, много ниже меня… Отчего я немедленно повисаю в черной пустоте. Пустота начинает раскачиваться, она уходит у меня из-под ног… Солнце, луна и я — в тот миг во вселенной нас было три равновеликих тела.
Это ли я хотел пережить еще раз, когда дал согласие Кларе на участие в одитинге? Безусловно, и это тоже.
«Вы будете осознавать все, что произойдет. Вы сможете вспомнить все, что здесь происходит. Вы сможете прекратить и выйти из всего, во что попадете, если это вам не понравится. В дальнейшем, когда я скажу слово „отменяю“, все, что я вам скажу во время сеанса, будет отменено и не будет иметь для вас никакого значения. Все, что я могу невольно внушить вам, не будет иметь значения, когда я произнесу слово „отменяю“. Закройте глаза. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь».
Клара вошла в мою жизнь смешной вихляющей походкой. Свои годы, как человек богемный, всерьез она не воспринимала. Следовала молодежной моде, носила высоченные каблуки, на щиколотке левой ноги браслет, а на левой груди в пору нашего с ней знакомства сделала небольшую цветную татуировку в виде змейки, затейливо обвившей сосок. Была она вдовой довольно известного в нашем городе архитектора, богачкой, умницей, со следами следов былой красоты (как сама о себе говорила), по пятницам устраивала «салоны», на который один из моих приятелей однажды взял с собой и меня.
Мы сблизились неожиданно быстро. Но о том, что она является горячим адептом гонимой, по крайней мере, не одобряемой у нас дианетики, я узнал спустя примерно полгода. Одитингом последователи Хаббарда называют путешествие в прошлое. При этом на себя они храбро возлагают роль Мефистофеля — и…
«Мы собираемся найти в вашей жизни случай, о котором у вас есть точная запись. Проходя его снова и снова, мы постараемся его сократить. Найдите случай, который вам было бы удобно рассмотреть. Идите к началу этого случая и проходите его».
Узнав, что я хочу попасть в свое раннее детство, — пришло как-то к слову, брякнул и про левитацию, — Клара весело пообещала меня туда однажды доставить. Но не сразу. Без прохождения основных жизненных узлов, сказала она, увы, это нам все равно не удастся.
Я лежал в ее гостиной на антикварной, но уж очень аскетичной кушетке — чтоб не заснуть. Мои глаза были закрыты. Ее молодой мелодичный голос не спеша и вдумчиво меня потрошил…
«Теперь двигайтесь по оси времени назад и находите похожий случай». Это было рефреном. Он неумолимо подталкивал меня, точно поршень, все дальше вглубь, но сжатия не происходило — цилиндр-то оказался бездонным.
То, что мы с Кларой преследуем совершенно разные цели, мне следовало бы понять уже во время первого сеанса. Не понял. Был озабочен другим.
Разработанная великим Хаббардом система вопросов, их неназойливая повторяемость, тщательность, вкрадчивая настойчивость раздевают опрашиваемого не то что до трусов — до эпидермиса и глубже. Ты ложишься на кушетку человеком, а встаешь с нее рентгеновским снимком. Во время первого сеанса мне трижды хотелось решительно его прервать. Потому что Кларе, безусловно, не следовало знать то, что срывалось с моего языка как будто помимо моей воли. Но левитация, но дар Леонардо, но обморочные озарения Коперника? Моя полная откровенность, моя абсолютная выпотрошенность — это была цена, которую я был обязан за них заплатить.
Тогда я еще не знал, что в прейскурант войдут и мои отношения с Кларой. А она, оказалось, все предусмотрела заранее. Решив расстаться с очередным любовником, моя Клеопатра в начале конца его медленно расчленяла.
Я не в обиде, напротив, я благодарен ей за все воскрешенное и вновь со всей яркостью пережитое. Несколько раз я не мог сдержать слез… (Клара потом говорила: очищение! это хорошо, хорошо, хорошо!) А я, будто старый дед, лез в карман за платком и сморкался, и утирался… Вдруг вспомнил, казалось, напрочь забытое, вернее сказать, зажитое: я иду по набережной с другом, поздний вечер, начинается ливень, как это часто бывает на Волге — сразу, стеной, мы вбегаем в беседку-ротонду и кого же я вижу? свою молодую жену с моим одноклассником (слухи об этом ходили, а я из принципа в них не верил), они сидели и целовались, а я, как дурак, стоял и смотрел. И ни слова ведь им не сказал. Друг выскочил под дождь сразу, я — через мгновенье за ним, а догнал его уже только на середине моста и стал орать, перекрикивая громовые раскаты: не она! слышишь? я окликнул! представляешь? там не она! — а дома избил, в кровь, при ее матери, при проснувшемся и разрыдавшемся маленьком сыне.
Не хочу углубляться. Пять сеансов по два часа каждый — это содержимое для большого, насыщенного событиями романа. (Кто знает, может быть, моя Клеопатра сейчас и пишет его?) Когда вспоминал, как туркмен, метр семьдесят три, полосовал меня на ремни, вдруг с немыслимой отчетливостью увидел его безумные, с расширенными зрачками, одурманенные, скорее всего, обкуренные глаза (вот ведь как интересно, раньше мне это и в голову не приходило!), а ужас, что он убьет меня, такого молодого,
