У Люды была шуба, которую та надевала несколько раз в сезон, по торжественным, как я понимаю, случаям. Еще у нее была губная помада сдержанного розового цвета. Иного макияжа Люда себе не позволяла.
Дочек Савчуки держали в строгости. Никакого тебе гламура, хоть и восьмидесятые на дворе. Все серенькое, коричневое, бурое, длиной до колена, туфельки из «Детского мира». С другой стороны, на какие шиши, интересно, гламур разводить? Советскому среднему классу уже в ту пору не до жиру было.
На фоне нашей коммуналки, это сверхобычное семейство приобретало, надо сказать, монструозные черты и людоедские повадки. Без них мы были бы вполне безобидным сообществом законченных психов и мирно варились бы в собственном соку. Но несчастные Савчуки ощущали себя (вполне справедливо, думается мне) безвинными жертвами коммунального ада. Они не могли примириться с действительностью. Они с нею боролись.
Поскольку действительностью были в первую очередь мы, соседи, то и боролись Савчуки, понятно, именно с нами. Они заваливали жалобным спамом карательные органы, требовали убрать нас, уродов, из их нормальной, интеллигентной вполне, жизни.
Большинство писем было посвящено соседям, обитавшим за стенами квартиры Савчуков: алкоголику Диме и наркоману Лёне Королю. Савчуки требовали отправить их в ЛТП и там излечить: Диму — от алкоголизма, а Лёню, соответственно, от наркомании.
Хитрость состояла в том, что в те времена человека, отсутствующего по месту жительства более полугода, можно было лишить прописки. Савчуки рассчитывали, что смогут подсуетиться и занять соседскую жилплощадь. Из этих же, как я понимаю, соображений из города Челябинска была выписана мама Люды. С ее появлением приготовление пищи на коммунальной кухне стало непрерывным процессом: бабушка появлялась там в семь утра и сваливала только после семи вечера.
С чужой жилплощадью ничего у Савчуков, понятно, не вышло, но нервы они своей писаниной всем изрядно попортили. Особенно, конечно, наркоману Лёне. Алкоголика Диму почти не трогали: кто ж одинокого советского мужчину пенсионного возраста на полном серьезе от пьянства лечить стал бы?! То-то же.
Поскольку у нас с Савчуками была общая кухонная плита, мне тоже пару раз довелось выступить в роли мирового зла. Участковый милиционер даже любезно показал мне соседское письмо. Там говорилось, что я нигде не работаю и содержу притон.
От расправы меня спасла перестройка. Тунеядством советских граждан тогда уже никто всерьез не интересовался, а притон у меня был, ясное дело, курам на смех: ну сидели постоянно в гостях какие-то невнятные личности богемного вида — а толку-то? Все больше разговоры разговаривали. Разврату предавались редко и без особо тяжких девиаций, а пьянствовали вполне интеллигентно — если, конечно, смотреть на это дело с точки зрения притоносодержателя.
Из всего вышесказанного ясно, что наша с Савчуками обоюдная ненависть в те годы не поддавалась описанию.
Мне довелось попасть в эту квартиру в самом начале девяностых.
На кухне курил мой бывший сосед Витя. Он осунулся, постарел; от него не пахло одеколоном, зато ощутимо пахло вином, хотя день был совсем не праздничный.
Увидев меня, Витя совсем не удивился. Даже не поздоровавшись, спросил: «Вы Оленьку мою помните?»
Оленька — старшая дочка, миниатюрная копия мамы. Конечно помню, что ж не помнить-то?
Оказалось, Оленька в прошлом году закончила школу с медалью, сдала экзамены в какой-то институт и тем же летом погибла в автомобильной аварии. Водитель и остальные пассажиры отделались царапинами и синяками — вроде бы так.
Что тут скажешь?
У меня, во всяком случае, слов не нашлось. Нашлось только молчание, да и того хватило ненадолго. Но, по крайней мере, мы с Витей молча покурили на кухне, минут пять. У меня глаза были на мокром месте — и не потому, что смерть (я не знаю, что бывает после смерти, и не могу считать ее безусловным злом), а просто потому, что мой бывший сосед Витя больше не круглый, не важный, не румяный, а такой растерянный, тихий, бледный, сдувшийся шарик. Потому что грязная, сочащаяся остатками фарша мясорубка на их кухонном столе не просто полезный бытовой прибор, а символ, да. Хотя, конечно, излишне прямолинейный — так мне тогда думалось.
Витя еще что-то рассказывал про работу, про то, что денег не хватает, про школьные успехи второй дочки, у которой, наверное, тоже будет медаль, и такая выросла красавица, ну и Люда «потихонечку», и бабушка еще держится, и вот котенка взяли, серенького, полосатого…
Мне хотелось закричать, но так, понятно, было бы слишком просто.
Потом мне нужно было уходить. Мы стали прощаться.
«Вы извините, — сказал вдруг Витя, — если раньше что-то не так… Мы же не понимали, как художники живут…»
Мне пришлось спасаться из этой кухни бегством. Потому что у меня принцип такой: при посторонних мокрую дрянь по морде не мазать.
Эта книга посвящается Доротее,
которой уже, страшно сказать, за шестьдесят, а загляни ей в глаза — совсем девчонка. Впрочем, нет, не «девчонка». Девочка. Очень, очень хорошая девочка.
Девочки, впрочем, все хорошие — в отличие от теток.
Тетка, ясное дело, не возрастная категория. Тетки бывают и в двенадцать лет.
В двенадцать может быть даже чаще, чем, скажем, в семнадцать, потому что к семнадцати многие влюбляются и снова впадают в младенческое состояние. Но это отдельно как-то нужно исследовать.
В четвертом классе меня посадили за одну парту с девочкой Олей. Худшей тетки не было, наверное, в моей жизни. В то же время, классная руководительница Сабина Алексеевна, несмотря на свои пятьдесят с лишним, была вполне себе девочка. Вредная такая, сплетница и тиранка, зато совершенно не тетка. За то и была любима всеми поголовно. Ей почти все прощали, даже мы, дети. Потому что учительницу Не-Тетку еще поискать.
Тетки они ведь чем от прочих девочек отличаются?… Ну да, самое трудное — это объяснять словами очевидные вещи. Которые нутром чуются, с первого взгляда. Как, скажем, запах. Ну, можно сказать, что тетки твердо знают, что такое
Причем для того, чтобы предугадать теткину систему ценностей, нужно учить не психологию, а биологию. Или зоологию даже. Тетка — она ведь всегда на страже интересов биологического вида.
И, да, тетка несет жемчужину своего знания миру. Обычно очень активно несет. Так что уши закладывает. И, конечно, тошнит. По крайней мере, выродков, вроде меня.
Но все это, кажется, не самое главное про тетку.
Самое главное, наверное, вот в чем: пока я вижу перед собой тетку, я не могу верить в бессмертие души. Какое уж тут бессмертие.
Я, собственно, почему все это пишу. Я очень люблю девочек (и, в частности, шестидесятилетнюю девочку Доротею). Лучше их нет на земле существ. И мне почти всегда за них страшно. Есть какая-то таинственная лужа, попив из которой, девочка становится теткой. Процесс не то чтобы необратимый, но шансов не очень много.
Будьте бдительны, да.
