Сент-Джуд, но наркотик чересчур далеко, она совершенно беспомощна здесь, на кухне.
– Лапонька, что с тобой? – встревожилась Инид. На какое-то время Дениз превратилась в размазню из слез, всхлипов, бесплодных сожалений. Потом заметила, что стоит на коленях возле раковины, под ногами лоскутный коврик, вокруг – шарики насквозь промокших салфеток. Никак не удавалось поднять глаза на мать, которая сидела рядом на стуле, исправно снабжая Дениз сухими салфетками.
– О стольком беспокоишься зря, – с внезапно обретенной мудростью сказала Инид, – а потом видишь: это вовсе не имеет значения.
– Кое-что все-таки имеет значение, – возразила Дениз.
Инид невидящим взглядом уставилась на гору нечищеной картошки.
– Он уже не оправится, верно?
Слава богу, мать думает, она плачет из-за болезни Альфреда.
– Боюсь, что нет, – сказала она.
– И дело не в лекарствах, да?
– Наверное, не в них.
– И нет никакого смысла ехать в Филадельфию, – продолжала Инид. – Он все равно не сможет выполнять указания врачей.
– Ты права. Нет смысла.
– Дениз, что же нам делать?
– Не знаю.
– Я еще утром поняла: что-то неладно, – сказала Инид. – Если б ты откопала конверт три месяца назад, он бы задал мне взбучку. А сегодня – ты сама видела. Он даже не отреагировал.
– Прости, что я наябедничала.
– Какая разница. Он ничего не понял.
– Все равно прости.
Белые бобы закипели, крышка кастрюли задребезжала. Инид поднялась, убавила нагрев. Дениз, не вставая с колен, сказала:
– Там, в рождественском календаре, кое-что есть.
– Нет, Гари уже прикрепил последнее украшение.
– В двадцать четвертом кармашке. Для тебя.
– Что?
– Не знаю. Сходи посмотри.
Она слышала, как мать идет к входной двери, потом возвращается. Дениз так долго смотрела на замысловатый узор лоскутного коврика, что, должно быть, он навеки отпечатался в ее памяти.
– Откуда это? – спросила Инид.
– Не знаю.
– Это ты спрятала в календарь?
– Секрет.
– Ты, кто же еще.
– Нет.
Инид положила таблетки на кухонный столик, отступила на два шага, нахмурилась.
– Кто бы ни спрятал их в календарь, хотел как лучше, – признала она. – Однако им не место в моем доме.
– Хорошая мысль.
– Мне нужно только настоящее или ничего.
Правой рукой Инид смела таблетки в подставленную горсткой левую, выбросила в дробилку для мусора, включила воду и истолкла аслан в порошок.
– Настоящее – это что? – спросила Дениз, когда шум утих.
– Я хочу, чтобы мы собрались все вместе на последнее Рождество.
Гари, принявший душ, чисто выбритый и изысканно одетый, вошел в кухню и успел расслышать это заявление.
– Придется смириться, что нас четверо, а не пятеро, – произнес он, открывая бар. – Что стряслось с Дениз?
– Расстроилась из-за папы.
– Самое время, – сказал Гари. – Действительно, есть из-за чего поплакать.
Дениз подобрала с полу скомканные салфетки.
– Плесни мне побольше того же, что и себе, – попросила она.
– Я думала, сегодня мы откроем шампанское Беа! – вмешалась Инид.
– Нет! – ответила Дениз.
– Нет! – подхватил Гари.
– Оставим про запас, на случай, если приедет Чип! – решила Инид. – Что это отец так долго возится?
– Наверху его нет, – сказал Гари.
– Ты уверен?
– Вполне.
– Ал! – закричала Инид. – АЛ!
Полузабытый огонь в гостиной разгорелся сильнее. Белые бобы тушились на прикрученной конфорке, из кондиционера шла струя теплого воздуха. Снаружи скрипели на снегу шины запоздалого автомобиля.
– Дениз, – попросила Инид. – Сходи посмотри, может, он в подвале?
Дениз не спросила «Почему именно я?», хотя спросить хотелось. Подойдя к лестнице в подвал, она окликнула отца. Внизу горел свет, из лаборатории доносилось какое-то загадочное шуршание.
– Папа! – снова позвала она. Ответа не было.
Страх, охвативший Дениз, когда она спускалась по ступенькам, напоминал ужас, пережитый в тот печальный год детства, когда Дениз просила завести домашнее животное и ей подарили клетку с двумя хомячками. Собака или кошка повредили бы обивку мебели, но двух юных хомячков из приплода, полученного в доме Дриблетов, Инид согласилась принять. Каждое утро, спускаясь в подвал накормить зверьков и налить им свежей воды, Дениз гадала, какой новый кошмар они высидели за ночь специально для ее глаз – гнездо со слепым, извивающимся, розовым выводком, плодом инцеста, или идиотскую, до отчаяния бессмысленную баррикаду из собранных в кучу опилок, за которой на обнаженном металлическом полу клетки тряслись родители, наглые, раздувшиеся, сожравшие все свое потомство, – вряд ли это было так уж аппетитно даже на вкус хомяка.
Дверь в мастерскую Альфреда была закрыта. Дениз постучала.
– Папа?
Альфред ответил сразу, напряженным, сдавленным лаем:
– Не входи!
За дверью что-то твердое проскребло по цементу.
– Папа! Что ты там делаешь?!
– Сказано: не входи!
Дениз видела ружье. «Конечно, – подумала она, – кому же, как не мне, быть тут. – И еще она подумала: – Я понятия не имею, что делать».
– Папа, я должна войти.
– Дениз!..
– Вхожу! – предупредила она.
Она распахнула дверь, яркий свет ударил в глаза. Одним взглядом Дениз охватила ветхую, испещренную краской простыню на полу, старика, лежащего на спине, неуклюже приподняв бедра, – колени дрожат, взгляд расширенных глаз сфокусирован на нижней стороне верстака, он сражается с огромной пластиковой клизмой, которую воткнул себе в прямую кишку.
– Ох, прости! – Дениз отвернулась, руки в отчаянии взметнулись вверх.
Альфред дышал хрипло и ничего не отвечал.
