– Вы станете более устойчивой эмоционально, – сказал Хиббард. – Будете гибче, увереннее, снисходительнее к себе самой. Страхи и излишняя чувствительность рассеются, уйдет болезненное беспокойство, как бы люди чего не подумали. Все, чего вы сейчас стыдитесь…
– Да! – подхватила Инид. – О да!
– «Захочется – расскажу, не захочется – к чему и упоминать?» – вот как вы станете к этому относиться. Мучительная раздвоенность, вечные колебания между желанием исповедаться и желанием сохранить секрет – ведь это вас мучает?
– Кажется, вы все про меня поняли.
– Такова химия мозга, Илейн. Сильнейшее побуждение исповедаться, столь же сильное – утаить. Что есть «побуждение»? Не что иное, как химическая реакция. А память? Тоже химическая реакция! Может быть, еще и структурное изменение, но структуры-то складываются из протеинов! А протеины? Из аминокислот!
Инид смутно беспокоила мысль, что церковь учила другому – насчет Христа, который был одновременно и плотью, распятой на кресте, и Сыном Божиим, – но доктрины веры всегда отпугивали ее своей сложностью, а у преподобного Андерсона, их священника, лицо было доброе-предоброе, в проповедях он часто отпускал шуточки, цитировал анекдоты из «Нью-Йоркера» и книги мирских авторов вроде Джона Апдайка и в жизни не позволял себе пугать прихожан резкими заявлениями типа того, что все они прокляты: это было бы нелепо, ведь вся паства так мила и дружелюбна, а потом, Альфред всегда посмеивался над ее верой, так что ей было проще перестать верить (если она вообще когда-нибудь верила), нежели вступать в философские диспуты с мужем. Ныне Инид полагала, что, умерев, так и останешься мертвой, и рассуждения доктора Хиббарда казались ей весьма разумными.
Однако привычная покупательская недоверчивость брала верх.
– Я, конечно, глупая старая провинциалка, но мне кажется, менять свою личность нехорошо. – Инид вытянула нижнюю челюсть, скорчила кислую гримасу, демонстрируя неодобрение.
– Чем же плохи перемены? – удивился Хиббард. – Или вас устраивает ваше нынешнее самочувствие?
– Нет, но, если, приняв таблетку, я превращусь в другого человека, если я изменюсь, это как-то неправильно, и…
– Эдвина, я, безусловно, разделяю ваши чувства. Все мы испытываем иррациональную привязанность к конкретным химическим параметрам своего характера и личности. Страх перед переменами напоминает страх смерти, верно? Не могу себе представить, каково это – перестать быть собой. Но ведь если прежнего «я» уже нет, то кто заметит разницу и какое до нее дело этому «я»? Смерть была бы страшна, только если б мы ощущали себя мертвыми, а этого-то мертвецы как раз и не ощущают!
– Но разве это лекарство не делает всех одинаковыми?
– Бип-бип! Неверный ответ! Знаете почему? Потому что даже два человека с идентичными параметрами остаются разными личностями. Скажем, у этих двоих одинаково высокий коэффициент интеллекта, но совершенно разный запас знаний и воспоминаний. Ведь так? Два способных на глубокую привязанность человека направляют эту привязанность на абсолютно разные объекты. Два одинаково несклонных к риску индивида избегают отнюдь не одного и того же. Возможно, благодаря аслану мы становимся в чем-то похожими, но штука в том, Инид, что мы все равно остаемся индивидуальностями.
Доктор улыбнулся особенно очаровательной улыбкой, и Инид, прикинув, что консультация как таковая стоит всего 62 доллара, сочла, что за свои деньги получила, наконец, достаточно чужого внимания и времени, а потому поступила так, как намеревалась поступить с той самой минуты, когда впервые увидела солнечно-львиные таблетки: полезла в сумку, извлекла из фирменного конверта «Плежелайнз» (в нем хранились выигрыши) пачку купюр и отсчитала полторы сотни.
– Лев дарует вам радость! – Мистер Хиббард снова подмигнул, подталкивая стопку образцов к ее краю стола. – Пакетик нужен?
С бьющимся сердцем Инид вернулась в носовую часть палубы «В». После ужасов предыдущего дня и двух ночей у нее вновь появилась вполне конкретная надежда. О, сколь сладостно упование человека, сжимающего в руке только что приобретенное лекарство, которое конечно же все изменит в его голове! Как свойственна всем нам мечта избавиться от констант личности! Чтобы свершилось волшебное преображение, не требовалось усилий – лишь поднести руку ко рту, не требовалось акта воли – лишь проглотить, не нужно было религии, кроме веры в причину и следствие. Скорей бы принять лекарство! Всю дорогу до каюты Инид словно по воздуху летела. По счастью, Альфред куда-то отлучился. Как бы признавая некую незаконность этого деяния, Инид закрыла наружную дверь на задвижку и вдобавок заперлась в ванной. Подняла глаза к их отражению в зеркале и, будто исполняя ритуал, поглядела в упор, как не смотрела на себя уже много месяцев, а то и лет. Протолкнула сквозь оболочку фольги одну золотистую таблетку аслана, положила на язык и запила водой.
Потом она несколько минут чистила зубы щеткой и нитью: бытовые хлопоты, чтобы время провести. Дрожь изнеможения пробрала ее. Инид доплелась до постели и прилегла.
В каюту без иллюминатора проник золотой солнечный свет.
Потерся о ее руку теплым бархатным носом. Лизнул веки шершавым, скользким языком. Сладкое, пряное дыхание.
Когда Инид очнулась, холодноватое галогеновое освещение каюты уже не казалось искусственным – ясный луч света пробивался из-за набежавшей тучи.
«Я приняла лекарство, – напомнила она себе. – Я приняла лекарство. Приняла лекарство!»
Вновь обретенная эмоциональная устойчивость подверглась серьезному испытанию на следующее же утро, когда, поднявшись в семь утра, Инид обнаружила Альфреда в душевой кабинке, где он спал, свернувшись клубком.
– Ал, ты лежишь в душе! – воскликнула она. – Здесь не место для сна!
Разбудив мужа, Инид принялась чистить зубы. Альфред открыл глаза, критически оглядел себя вполне осмысленным взглядом.
– Уф, весь застыл, – проворчал он.
– Бога ради, что ты здесь делаешь?! – пробулькала Инид сквозь фторидную пену, бодро надраивая зубы.
– Все крутился ночью, – пробормотал он, – дурные сны.
В объятиях аслана Инид обрела запас сил и терпения для таких вот выворачивающих запястье движений взад-вперед, которыми дантист советовал полировать боковые поверхности моляров. С умеренным интересом она наблюдала, как Альфред постепенно приводит себя в вертикальное положение – цепляется, опирается, приподнимается, прислоняется, слегка покачивается. С его чресл свисала нелепая набедренная повязка из склеенных друг с другом разодранных памперсов.
– Только посмотри. – Он покачал головой. – Ты только полюбуйся на это!
– У меня сегодня был такой чудный сон!
– Как поживают нынче наши «неприсоединившиеся»? – спросила организатор досуга Сюзи Гош голосом нежным и мягким, словно волосы в рекламе шампуня.
– Прошлой ночью не потонули, если вы об этом, – отрезала Сильвия Рот.
Норвежцы тотчас завладели Сюзи, им требовалась подробнейшая информация о возможностях «марафона» для пловцов в большем из бассейнов «Гуннара Мирдала».
– Какая неожиданность, Сигне, – чересчур громко обратился к жене мистер Сёдерблад. – Нигрены приготовили к утру действительно заковыристый вопрос для мисс Гош.
– Да, Стиг, они всегда задают заковыристые вопросы, верно? Очень основательные люди, наши Нигрены.
Тед Рот ловко вычерпывал мякоть из половинки грейпфрута.
– История угля – это история нашей планеты, – заявил он. – Знаете, что такое парниковый эффект?
– Тройная льгота по налогам, – сказала Инид.
Альфред кивнул:
