чтобы повидаться с подругой по колледжу. Поскольку до дома Кац мог добраться и от Пенн-стейшн, он дошел с Уолтером до Канал-стрит. Над ними в сгущающихся сумерках дружелюбно сияли окна самого перенаселенного острова в мире.
— Господи, как я люблю Нью-Йорк, — сказал Уолтер. — В Вашингтоне есть что-то глубоко неправильное.
— Здесь тоже много чего не совсем правильно, — ответил Кац, уступая дорогу несущейся на всех парах мамаше с коляской.
— Но здесь по крайней мере все настоящее. Вашингтон — это абстракция. Там сплошная борьба за власть, и ничего больше. Конечно, круто жить рядом с Сайнфелдом,[58] Томом Вулфом[59] или Майком Блумбергом,[60] но в Нью-Йорке это не главное. А в Вашингтоне все буквально спорят, сколько метров от их дома до дома Джона Керри.[61] Кругом скучища, единственное, что заводит людей, — близость к власти. Полностью фетишистская культура. Люди чуть ли не кончают, когда рассказывают, что на конференции сидели рядом с Полом Вулфовицем[62] или что Гровер Норквист[63] пригласил их на завтрак. Все круглые сутки сходят с ума, стараясь построить отношения со властью. Даже с черными что-то не так. Нищим и черным в Вашингтоне быть куда хуже, чем где-либо еще. Тебя не боятся, тебя не замечают.
— Напомню, что Bad Brains[64] и Ян Маккей[65] родом из Вашингтона.
— Это чистая случайность.
— Но мы-то в молодости восхищались ими.
— Господи, как я люблю нью-йоркское метро! — воскликнул Уолтер, спускаясь вслед за Ричардом на зассанную окраинную платформу. — Там и должны жить люди. Высокая плотность! Высокая эффективность!
Он лучезарно улыбнулся скучающим прохожим.
Кацу захотелось спросить о Патти, но у него не хватило духу произнести ее имя.
— У этой телки есть кто-нибудь? — спросил он.
— У Лалиты? Да. Она с колледжа встречается с одним и тем же парнем.
— Он тоже с вами живет?
— Нет, он живет в Нэшвилле. Закончил медицинскую школу в Балтиморе, теперь учится в интернатуре.
— Но она живет в Вашингтоне.
— Она очень много дала этому проекту, — сказал Уолтер. — И, честно говоря, мне кажется, что парню этому недолго осталось. Он очень старомодный индиец. Устроил огромный скандал, когда она отказалась переезжать с ним в Нэшвилл.
— А что ты ей посоветовал?
— Старался помочь ей отстаивать свои убеждения. Если бы хотел, он мог бы устроиться в Вашингтоне. Я сказал ей, что она не должна жертвовать всем ради его карьеры. У нас с ней отцовско- дочерние отношения. У нее очень консервативные родители. Мне кажется, что ей нравится работать с тем, кто в нее верит и смотрит на нее не просто как на будущую жену.
— Так, чисто для галочки, уточню: ты же в курсе, что она в тебя влюблена?
Уолтер покраснел.
— Не знаю. Может, немножко. Вообще-то мне кажется, что это скорее интеллектуальная идеализация. Скорее как у дочери с отцом.
— Давай, чувак, мечтай. Думаешь, я поверю, что ты ни разу не представлял себе эти глаза сияющими между твоих коленей.
— Господи, нет, конечно. Я стараюсь о таком не думать. Особенно про коллегу.
— Но у тебя, должно быть, не всегда получается.
Уолтер оглянулся, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, и понизил голос.
— Кроме всего прочего, — сказал он, — мне кажется, что женщине унизительно стоять на коленях.
— Ты лучше попробуй, и пусть она сама решает.
— Понимаешь, Ричард, — сказал Уолтер, все еще краснея, но неприятно посмеиваясь, — мне довелось догадаться, что для женщин важны несколько иные вещи.
— А что случилось с равноправием? Кажется, ты был им весьма увлечен.
— Мне кажется, если бы у тебя была дочь, ты бы чуть более сочувственно относился к женщинам.
— Именно поэтому у меня нет дочери.
— А если бы была, ты бы уяснил не такой уж и трудный для понимания факт — у юных девушек желания, восхищение и любовь часто перемешиваются, и они не всегда понимают…
— Что они не понимают?
— Что для мужчин они всего лишь объекты. Что мужчина хочет просто, ну, ты понимаешь, просто, — Уолтер перешел на шепот, — чтобы молоденькая девушка у него отсосала. Он может хотеть только этого.
— Извини, не понял, — сказал Кац. — А что плохого в восхищении?
— Я правда не хочу об этом говорить.
Прибыл поезд А, и они погрузились внутрь. Кац тут же заметил проблеск узнавания в глазах какого- то юного студента у дверей напротив. Кац опустил голову и отвернулся, но у паренька хватило дерзости тронуть его плечо.
— Простите, — сказал он, — но ведь вы музыкант, так? Ричард Кац?
— Это вы меня простите, — ответил Кац.
— Я вас не хотел беспокоить. Просто хотел сказать, что обожаю вашу музыку.
— Что ж, спасибо, дружище, — сказал Кац, не отрывая взгляда от пола.
— Особенно ранние вещи, я как раз начинаю в них въезжать. «Реакционная роскошь» — это потрясающе. Она у меня сейчас в айподе. Хотите, покажу?
— Хорошо-хорошо, я верю.
— Да, извините. Конечно. Простите, что побеспокоил. Просто я ваш фанат.
— Ничего страшного.
Уолтер следил за этим диалогом с выражением лица, знакомым еще со времен студенческих вечеринок, на которые он мазохистически таскался с Ричардом, — выражением изумления, гордости, любви, гнева и одиночества невидимки. Ничто из этого не доставляло Кацу удовольствия, ни в колледже, ни тем более сейчас.
— Должно быть, это очень странно — быть тобой, — сказал Уолтер, когда они вышли на 34-й улице.
— Мне не с чем сравнить.
— Хотя должно быть здорово. Не поверю, что тебе это не нравится в глубине души.
Кац честно задумался.
— Скорее так: отсутствие этого было бы ужасно, но наличие мне тоже не нравится.
— А мне бы понравилось, — сказал Уолтер.
— Я тоже думаю, что тебе бы понравилось.
Будучи не в силах подарить Уолтеру славу, Кац прошелся с ним до информационного табло, сообщившего, что поезд прибудет с 45-минутным опозданием.
— Я верю в поезда, — заявил Уолтер. — И регулярно плачу за это.
— Я с тобой подожду, — сказал Кац.
— Да ладно, не надо.
— Я тебе куплю колы. Или ты в Вашингтоне запил?
— Нет, все еще воздерживаюсь. Дурацкое слово, конечно.
Для Каца задержка поезда обозначала, что будет поднят вопрос Патти. Впрочем, когда он затронул его в станционном баре, под пилящие звуки песни Аланис Моррисетт, взгляд Уолтера стал жестким и
