правда, теперь их рекомендуется называть по-другому: «члены реформируемой касты». Ашок вырос без родителей и без дома, с детства скитался по Панкоту, не чурался любой работы, случалось ему быть мальчиком на побегушках и при мистере Алла-дине, прежнем владельце фотостудии высшего разряда (его девизом было — «Время проходит, фотография остается»). В 1947 году он сложил вещички и отбыл в Пакистан. Мистер Лал, наоборот, приехал в Панкот, бросив свою старую студию в Пакистане, и в первый же день к нему пришел Ашок, предложил свои услуги. Мистер Лал нанял парнишку, мало-помалу обучил его своему искусству, и теперь Ашок работал выездным фотографом, и его частенько видели на свадьбах, крестинах, днях рождения, запечатлевал он и события поважнее: ездил с мистером Лалом на гарнизонные спортивные праздники, банкеты в «Ширазе», на торжества в колледж Чакраварти. Поскольку Ашок принадлежал к самой бесправной касте, его, очевидно, было нетрудно обратить в христианство, и мистер Булабой подумывал, а не взяться ли ему за парня всерьез и не приобщить ли к церковной пастве. И вот сегодня в его душу можно заронить семя веры: Ашок впервые в жизни попадет в церковь.
Дорога пошла на подъем, мистер Булабой соскочил с велосипеда и покатил его по дороге. В церкви он проверил вазы с цветами: все в наилучшем виде. И утро выдалось ясное, солнечное. Церковь вся пронизана светом. До чего ж красиво! Конечно, в его усердии немало от гордыни, но Господь, несомненно, простит ему этот грех. Он сел в первом ряду и с любовью воззрился на алтарь. В юности мистер Булабой хотел принять духовный сан, но отец, сам истый христианин, настоял на том, чтобы сын пошел по его стопам и научился вести гостиничное хозяйство.
Мистер Булабой-старший говорил, что поскольку вечную жизнь Иисус дарует лишь избранным, то он, мистер Булабой, удовлетворится, если сыну выпадет управлять, а может, и владеть небольшой гостиницей, вроде той, где он сейчас служит помощником директора — в старой гостинице «Швейцария». Мистеру Булабою-старшему карьера не удалась: не хватило здоровья и честолюбия. Первым он вроде бы не обделил сына, а вот последнего недодал. К своей цели — управлять гостиницей — мистер Булабой-младший шел так долго, что, когда мистер Пилаи назначил его директором «У Смита», сын едва успел известить отца и получить поздравительное письмо — старик был уже на смертном одре.
Мистер Булабой преклонил колена, помолился за упокой души усопших родителей и попросил Господа умирить его взбаламученную душу.
Но чем дольше он молился, тем неспокойнее становилось на душе. Как же закоснел он во грехе! Развратничал в Ранпуре, но это еще не все! И до женитьбы были у него женщины. И еще один смертный грех на нем — похотливые и непристойные помыслы; раз они овладели им даже в церкви: Сюзи Уильямс поправляла цветы в вазах, встала на цыпочки, подняла руки, и мистер Булабой вперил взгляд в ее круглую, ладную попку. Он также уличил себя и в других грехах: в подозрительности, ревности, жадности, зависти и трусости — хуже и придумать нельзя. «Господи, — прошептал он, — мне знаком всякий грех, какой ни назови».
Повтори, чтоб крепче запомнить, подсказал ему внутренний голос.
Мистер Булабой в неописуемом страхе оглядел церковь. Но едва ли не впервые не ощутил божественного присутствия. Он почувствовал себя совершенно оставленным, и в душе шевельнулось еще одно греховное желание. Ему вдруг захотелось вслух исповедаться, сбросить с плеч бремя грехов. Но исповедь свою он желал обратить не к самому Господу, а к утешителю-посреднику в человечьем обличье. Мистер Булабой уже виделся самому себе коленопреклоненным перед отцом Себастьяном или другим святым отцом, только тот походил на Себастьяна.
Мысленно он уже приготовил исповедь: «Святой отец, много грешен я. Ночь провел в непотребстве и блуде. Совокуплялся с женой я ради лишь похоти, а не для продолжения рода. Об этом даже и речи быть не может, Лайла вставила какую-то спираль, хотя надобности в этом нет; если уж трое предыдущих мужей не сумели ее оплодотворить, то, скорее всего, она бесплодна. По-моему, ей уже и по возрасту поздно родить, а то, что она говорит о своих месячных да о противозачаточных средствах, так это все болтовня, чтоб я, дурак, верил, что она еще молода и не слукавила мне о своем возрасте. А после ночного распутства я еще гневался, едва до драки дело не дошло. А еще я появился нагишом перед служанкой. А вместо того чтобы дать жене мудрый совет, ввел ее в искушение, оставив в озлоблении. Теперь мне даже показаться ей на глаза стыдно. А еще на мне грех прелюбодеяния с одной особой из Ранпура и сладострастного ожидания встречи с ней. В безумии своем я даже приобрел непотребное одеяние для „казачка“, ибо не удовольствовался „двойным лотосом“ — но трусливо сбежал, тем самым согрешив еще, ибо обманул надежды ближней своей, наполнив сердце ее злобой или презрением, а может, и тем и другим. Тем самым из-за меня она пополнила свой и без того длинный список грехов. Мне бы отговорить ее от греховных помыслов, а я, наоборот, даже поддался им. Но страшнее всего, святой отец…
Чик-чик (едва слышно).
…то, что я грешил невниманием, душевной слепотой и глухотой, вел себя не по-христиански и не по- мужски. Ведь хозяйка гостиницы платит мне жалованье (хотя его хватает лишь на карманные расходы). Мне бы давным-давно по-христиански, спокойно поговорить с Лайлой: „Так, мол, и так, Лайла, жена моя, что же ты делаешь? Что замышляешь? Что нас ждет в будущем? Ведь и я несу ответственность как твой муж, директор гостиницы, да просто как христианин, и мне необходимо убедиться, что мы творим добро, а не зло“. Но, увы, мне дороже покойная жизнь, и я цепляюсь за нее до последнего…
Чик-чик (едва слышно).
…а она вот-вот закончится не только для меня, но и для тех, кто мне доверяет как директору: ведь я обязан следить, чтобы в довольствии и благополучии жили не только слуги, но и полковник с супругой, они уже старики, мистер Смолли к тому же болен; что станется с ними, если гостиницу снесут?»
Чик-чик (чуть слышнее).
Звук этот доносился едва различимо; в церковной тишине в то утро любой шум отдавался эхом мирской суеты за стеной. И звук этот вдруг насторожил мистера Булабоя. Даже волосы на голове стали дыбиться — словно поднялось множество маленьких антенн, настроенных на близящуюся беду.
Чик-чик (громче).
Мистер Булабой, пошатываясь, встал на ноги. А что, если какие-нибудь подонки крушат и ломают все на церковном дворе. Нетвердо шагая, он пошел по проходу меж скамьями к южному выходу, распахнул дверь и едва не упал в простертые в страхе руки миссис Смолли. Она взвыла — так, наверное, воют привидения, появляясь перед своей жертвой.
— Ну и напугали же вы меня, мистер Булабой.
Признаться, он и сам испугался: стоял разинув рот, выпучив глаза. Перевел взгляд с миссис Смолли на двор, потом оглянулся на дверь, захлопнул ее так, что лязгнула щеколда. Будто он делал в церкви что-то предосудительное и сейчас не хотел пускать туда миссис Смолли.
До женитьбы мистер Булабой слыл человеком тихим и скромным, хотя и охочим до женщин. Люси полагала, что это преувеличение, ведь ей приходилось довольствоваться лишь рассказами Слоника. И совсем уж невероятно, чтобы мистер Булабой предавался блуду под сенью алтаря — так низко он не мог пасть. Правда, помнится, эта пигалица Сюзи Уильямс частенько уединялась в храме с мистером Булабоем якобы по делам церковным, и кумушки (а вместе с ними и Люси — из самых добрых чувств к бедняжке Сюзи) решили, что рано или поздно дело у них сладится.
— Признаться, я и сам испугался, — пробормотал он, нервно ломая чуть не до хруста пальцы, отчего миссис Смолли хоть и немного, но укрепилась в своих подозрениях. — Я только что вспоминал вас.
— Неужели, мистер Булабой?
Очень занятно всегда видеть, как краснеет индиец. Будь он даже темнее, чем мистер Булабой (у того кожа цвета кофе с молоком), она угадывала безошибочно, когда он краснеет. Мистер Булабой стоял потупившись, смотрел себе под ноги, ей под ноги — куда угодно, только бы не глядеть ей в глаза. Неужто ее предчувствия оправданны — с трепетом (отнюдь не бесприятным) подумала она. Обычно мистер Булабой одевался аккуратно, всегда при пиджаке и галстуке, сегодня же он либо торопился утром и не успел привести свой туалет в порядок, либо позже, с чьей-то помощью, этот порядок нарушился. Он предстал перед Люси без пиджака (может, оставил в церкви), ворот рубашки открыт, но рукава застегнуты. Должно быть, Люси и раньше доводилось видеть его голую шею, но лишь сейчас она обратила внимание: хоть сам он тщедушен, шея у него красивая, отнюдь не цыплячья.
— Очень лестно, когда тебя вспоминают, если, конечно, добром. Я, знаете ли, тоже о вас думала: как
