Он услышал только свист лопнувшего ската и странный капающий звук. В звенящей тишине мерно падали тяжелые капли. Он не знал, что это его кровь, он думал, что из пробитого трубопровода каплет на разогретый чугун солярка.
«Выключить двигатель, — успел он подумать. — Сгорим…»
Он имел в виду себя и машину.
8
В сумерках на улице Строителей ровнял мостовую бульдозер. Скрежеща и лязгая, он вдавливал осколки щебня в зыбкое тело дороги и с ревом устремлялся к насыпи чернозема, опуская широкий блестящий лемех ножа, как слон в бою опускает бивни. Насыпь нехотя поддавалась; жирные черные комья выползали из-под траков, а бульдозер взбирался все выше, задирая нож к свинцовому грозовому небу. Постояв наверху и успокоясь, он скатывался назад и отползал, готовясь к новой атаке.
Бульдозерист посадил рядом с собою маленького сына, и мальчик держался обеими руками за рычаг. Время от времени коричневая ладонь отца накрывала его руки и легонько толкала рычаг. Мальчик весело дудел, вытянув губы и округлив глаза, и смеялся, когда они с отцом почти ложились на спинку сиденья.
Всякий раз, когда они взбирались наверх, он видел пегого жеребенка с черным пушистым хвостом и голенастыми длинными ногами. Жеребенок отбился от матери и тоненько ржал, а потом прислушивался, кося фиолетовым глазом, и мать отвечала ему откуда-то хрипло и тревожно. Тогда он пускался вскачь, взбрыкивая крупом несколько в сторону, но тут же останавливался как вкопанный, опустив голову и крутя хвостом. Он боялся бульдозера и высоких тротуаров, на которых молча стояли люди, а с другого конца улицы медленно приближались к нему шестеро мужчин.
Бульдозер взлез на насыпь и остановился, затихая, и жеребенок тоже замер, широко расставив ноги и глядя на приближавшихся людей, которые шли посередине улицы, касаясь друг друга плечами.
— Папка, — спросил мальчик, — а куда это дяденьку Мацуева повели?
Бульдозерист помолчал и ответил:
— Никто его не ведет. Он сам себе человек. Идет куда хочет.
— А я думал, он не хочет, а идет, — сказал мальчик.
— Значит, нужно идти, сынок.
Мужчины все приближались, и жеребенок, не выдержав, кинулся от них к бульдозеру. Он проскочил в двух шагах, задрав хвост и вскидывая голову; мальчик сурово прикрикнул на него басом. Мужчины свернули на тротуар, и стоявшие там расступились перед ними молча.
— Папка, поехали, — сказал мальчик.
Бульдозер заворчал снова.
Шестеро вошли в «Гастроном». Женщины в большой и шумной очереди тотчас же дружно загалдели на них. Но Мацуев, раздвигая толпу тяжелым круглым плечом, спокойно объяснил, зачем они пришли. Тогда Федька с Косичкиным смогли подойти к прилавку.
Они купили колбасы, конфет, печенья, а Федька еще и четвертинку водки, и пошли через весь поселок к двухэтажному кирпичному строению, обсаженному тонкими продрогшими тополями, за которым уже не было домов и уходила в лес дорога к аэродрому.
Девица в белом халате приоткрыла дверь и, увидев парней, нагруженных кульками и свертками, поспешила прикрыть ее. Но Мацуев успел втиснуть в щель свой огромный ботинок.
— Снизойди, девушка, — предупредил он угрюмо. — Не то в окошко полезем.
— Попробуйте только! — сказала сестра, перебирая ключи в кармашке. Сейчас врачиха придет, она вас тем же порядком и выставит.
— А куда она ушла? — спросил Федька.
— А тебе что? На переговорную.
— С Белгородом созванивается?
— А тебе что? Ну с Белгородом.
— А! — сказал Федька. — Ну, так ее как раз до ночи будут соединять. Айда, хлопцы.
— Куда это «айда»? Ты же не в «зверинец» пришел все-таки.
— Ты скажи, как ему? — спросил Антон.
— Как ему, как ему! Из шока насилу вывели.
— Ага, — сказал Мацуев. — А теперь, что — в сознании он?
— Сказала же: из шока вывели. — Она вздохнула. — Только ему все равно очень плохо. Серьезно говорю, плохо. А вы тут кричите, топаете.
— Знаем, что плохо, — сказал Федька. — Было бы хорошо, может, и не пришли бы.
Он инстинктивно потер ладони о ватник, точно под слоем неотмытого масла почувствовал неотмытую кровь на руках, которыми поддерживал разбитую голову Пронякина.
— Ладно, черт с вами, — сказала сестра. — Пусть кто-нибудь один идет.
Мацуев вопросительно взглянул на Антона.
— Нет уж, — сказал Антон.
Тогда Гена Выхристюк мягко и настойчиво потеснил ее и взял под локоток.
— Девушка, не будем разводить дебаты — не будем, правда?
И так же мягко, склоняясь к ней, увлек ее вверх, по чистой холодной лестнице, пахнущей йодоформом и карболкой. Они пошли следом, стараясь не топать и все замедляя шаги. В большой комнате с кафельным полом и никелированными столиками вдоль стен она опять стала сопротивляться.
— У меня только два халата. И врачиха сейчас придет. Все равно всех не пущу, так и знайте.
— Слушай, девушка, как же так? — возмутился Гена. — Мы же договорились, что ты умница и все понимаешь…
Она прижала палец ко рту. Кто-то говорил в другой комнате, голос доносился сквозь приоткрытую дверь, тихий и словно раздавленный:
— Ну пусть войдут, сестра… Не мешай…
— Идите, — сказала сестра.
Они увидели край зеленого мохнатого одеяла и руку, чудовищно толстую в бинтах, лежащую на подпорке. Несколько часов назад, когда они разнимали сплющенную обшивку кабины и срывали ломами резьбу болтов, он был еще свой, еще досягаемый в своем шоферском невезенье. Теперь он был отделен от них толстой корой бинтов, запахом антисептики, всем видом этой комнаты, где сразу стало неповоротливо и тесно их сапожищам и здоровым телам.
— Это можете оставить здесь, — сказала сестра. Она хотела забрать у них кульки и свертки. — Мы его с ложечки кормим.
Но они не отдали и гурьбой вошли к Пронякину.
Он лежал в палате один, распластанный на широкой кровати, чем-то, должно быть, обложенный под одеялом и затянутый по макушку в бинты. Открытыми были только рука, половина рта и глаз. Бинт на щеке прилегал неплотно, и виднелась матовая смуглость кожи.
— Вы не очень мучайте его, — сказала сестра и пощупала запястье на здоровой руке Пронякина. Это выходило у нее уже почти профессионально. — Главное, чтоб он не двигался.
— У нас не двинется! — Федька восторженно сказал.
Сестра все не уходила. Федька выразительно взглянул на Гену Выхристюка, тот моргнул ему и, полуобняв сестру за плечи, вышел с нею, тихо притворив дверь. Тогда они мигом придвинули пустые койки и расселись вокруг Пронякина.
— Ну как ты, Виктор? — спросил Мацуев.
Он сидел, упершись кулаками в толстые ляжки. Глаз Пронякина медленно поворачивался и оглядывал их всех с тоскливым упрямством, преодолевающим непомерную боль.
— Оперировать тебя будут, Виктор… Теперь хорошо оперируют. — Мацуев улыбнулся очень доброй улыбкой. — Хомякова в Белгород вызвали, докладать насчет руды, с собою врача привезет. На «ЯАЗе» поехал, легковуха не пройдет сейчас. Ты Силантикова, с третьей бригады, знаешь?
