Не успели они удалиться, как в ложу вошли Жак Дешартр и Поль Ванс.
— Поздравляю вас, сударыня, — сказал Поль Ванс.
Но она обернулась к Дешартру:
— Надеюсь, что хоть вы-то не собираетесь меня поздравлять…
Поль Ванс спросил ее, думает ли она переезжать в квартиру в здании министерства.
— Нет, нет! Ни за что!
— Но вы, сударыня, — продолжал Поль Ванс, — по крайней мере будете ездить на балы в Елисейский дворец и в министерства, а мы будем восхищаться искусством, с каким вы и впредь сохраните ваши таинственные чары: вы останетесь той, о которой мечтаешь.
— Перемена кабинета вызывает у вас, господин Ванс, мысли весьма игривые, — заметила г-жа Мартен.
— Я не скажу, сударыня, как говорил мой дорогой учитель Ренан: «Какое до этого дело Сириусу?» — продолжал Поль Ванс, — ибо мне с полным основанием ответят: «Какое дело маленькой Земле до огромного Сириуса?» Но меня всегда немного удивляет, что люди взрослые и даже старые поддаются иллюзии власти, как будто голод, любовь и смерть, все эти низкие или великие неизбежности жизни, не имеют над человеческой толпой слишком большого могущества, чтобы еще оставлять сильным мира что-нибудь иное, кроме господства на бумаге и власти на словах. А еще удивительнее, что народы верят, будто у них есть другие правители и министры, кроме их собственных невзгод, желаний и глупости. Мудр был тот, кто сказал: «В свидетели и в судьи дайте людям Иронию и Сострадание»[142] .
— Но позвольте, господин Ванс, — рассмеялась г-жа Мартен, — ведь это написали вы. Я же вас читаю.
Тем временем оба министра тщетно разыскивали генерала в зрительном зале и в коридорах. По совету капельдинерш они проникли за кулисы и, пройдя мимо подымавшихся и опускавшихся декораций, пробравшись сквозь толпу молодых немок в красных юбках, ведьм, бесов, античных куртизанок, попали в фойе балета. Просторная зала, украшенная аллегорической росписью, почти безлюдная, имела торжественно важный вид, какой придают своим учреждениям государство и богатство.
В фойе неподвижно стояли две танцовщицы, подняв ногу на барьер, который тянется вдоль стен. Там и тут видны были почти безмолвные группы мужчин в черных фраках и женщин в коротких и пышных юбочках.
Луайе и Мартен-Беллем, войдя, сняли цилиндры. В глубине залы они приметили Ларивьера, беседующего с красивой девицей, одетой в розовую тунику с золотым поясом и с разрезами на бедрах, обтянутых трико.
В руке она держала кубок из золоченого картона. Подойдя ближе, они услышали, как она говорила генералу:
— Вы старый, но я уверена, что вы уж во всяком случае не уступите ему.
И она презрительным жестом обнаженной руки указала на молодого человека с гарденией в петлице, который ухмылялся, стоя рядом.
Луайе знаком дал понять генералу, что хочет с ним поговорить, подвел его к барьеру и сказал:
— Я имею удовольствие сообщить вам, что вы назначены военным министром.
Ларивьер, насторожившись, ничего не ответил. Этот плохо одетый человек с длинными волосами, в пыльном, мешковатом фраке, походивший скорее на балаганного фокусника, внушал генералу так мало доверия, что тот даже заподозрил — не ловушка ли это, или, чего доброго, скверная шутка.
— Господин Луайе, министр юстиции. — представил его граф Мартен.
Луайе настаивал:
— Генерал, вам никак нельзя уклониться. Я поручился за ваше согласие. Ваш отказ может способствовать возвращению Гарена, а он теперь еще более агрессивен. Он предатель.
— Ну, дорогой коллега, вы преувеличиваете, — сказал граф Мартен, — Гарену, пожалуй, несколько недостает прямоты. Однако согласие генерала совершенно необходимо.
— Родина прежде всего, — пробормотал взволнованный Ларивьер.
— Вы помните, генерал, — проговорил Луайе, — существующие законы должны применяться с неуклонной умеренностью. Не отступайте от нее.
Глазами он следил за двумя танцовщицами, которые вытягивали на барьере свои мускулистые ноги.
Ларивьер бормотал:
— Моральное состояние армии превосходное… Служебное рвение начальников всегда соответствует самым критическим обстоятельствам…
Луайе похлопал его по плечу:
— Большие армии, дорогой коллега, имеют свои достоинства.
— Вполне с вами согласен, — отвечал Ларивьер, — наша теперешняя армия отвечает высшим потребностям национальной обороны.
— Большие армии хороши тем, — продолжал Луайе, — что они делают войну невозможной. Надо быть сумасшедшим, чтобы вовлечь в войну все эти необъятные силы; управление ими требовало бы сверхчеловеческих способностей. Ведь вы такого же мнения, генерал?
Генерал Ларивьер подмигнул.
— Настоящее положение, — сказал он, — требует большой осмотрительности. Перед нами опасная неизвестность.
Тут Луайе спокойно-презрительно поглядел на своего военного коллегу:
— А не думаете ли вы, мой дорогой коллега, что если паче чаяния вспыхнет война, настоящими генералами окажутся начальники станций?
Три министра спустились по служебной лестнице. Председатель совета ждал их у себя.
Начинался последний акт; в ложе г-жи Мартен оставались теперь только Дешартр и мисс Белл.
Мисс Белл говорила:
— Я радуюсь, darling, — как это у вас говорится по-французски? — я восторгаюсь при мысли, что вы носите на сердце флорентинскую красную лилию. И господин Дешартр, у которого душа художника, тоже должен быть доволен, что видит на вашем корсаже эту прелестную драгоценность. О! мне хочется знать, darling, какой ювелир делал ее. Эта лилия — стройная и гибкая, как цветок ириса. О! она изящна, великолепна и жестока. Замечали вы, my love, что в драгоценностях есть черты какой-то великолепной жестокости?
— Мой ювелир здесь, и вы уже назвали его, — сказала Тереза, — господин Дешартр был так любезен, что сделал рисунок этой лилии.
Дверь ложи отворилась. Тереза слегка повернула голову и в полумраке увидела Ле Мениля. Он поклонился ей:
— Прошу вас, графиня, передайте вашему супругу мои поздравления.
Он суховато сказал, что она прекрасно выглядит. Для мисс Белл у него нашлось несколько любезных и подобающих случаю слов.
Тереза в тревоге слушала его, полуоткрыв рот, делая над собой мучительное усилие, чтобы ответить что-то незначительное. Он спросил, хорошо ли она провела лето в Жуэнвиле. Ему хотелось приехать туда на охоту. Но он не смог. Он плавал по Средиземному морю, потом охотился в Семанвилле.
— О, господин Ле Мениль, — воскликнула мисс Белл, — вы скитались по голубому морю. Видали ли вы сирен?
Нет, сирен он не встречал, но в течение целых трех дней поблизости от его яхты плыл дельфин.
Мисс Белл спросила, нравилась ли этому дельфину музыка.
Ле Мениль не думал, чтобы нравилась.
— Дельфины — это просто-напросто маленькие кашалоты, — сказал он, — моряки называют их морскими гусями, потому что в форме головы у них есть известное сходство с гусем.
Но мисс Белл не допускала, чтобы у чудовища, которое унесло поэта Ариона на мыс Тенар[143], могла быть гусиная голова.
— Господин Ле Мениль, если в будущем году дельфин снова проплывет вблизи вашего корабля,
