еловым лапником и ссохшейся полынью. И сначала они говорили о том, что следующие свои землянки они выроют поглубже, в них будет потеплее, — и не так, добавлял наводчик, чтобы десять рыл друг у друга на голове, а по двое, скажем, или хотя б по пятеро, — но потом вспомнили, что и в прошлые разы это же обещали себе, и пришли к тому, что, наверное, и не понадобится их рыть вообще, потому что пошло наступление и, может быть, жить они будут в хатах наконец, а не в земле.
Попивая и закусывая, они с душевной приязнью смотрели друг на друга при свете коптилки, сделанной из снарядной гильзы от малой зенитки, — наводчик, мужичок лет тридцати, с лычками сержанта, юркий и расторопный, а когда надо степенный и немногословный, и комбат, возрастом помоложе его лет на восемь и всячески старавшийся это свое досадное отставание преодолеть с помощью усов и деланной басистости в голосе. От чадящего фитиля ноздри у них были черные. Кроме того, у наводчика темнело вокруг правого глаза и несколько припухла бровь. Наводчик имел пагубную привычку — закончив наведение, не сразу отстраняться от прицела, а еще мечтательно задумываться о траектории снаряда, покидающего ствол, и мысленно провожать его в полете до самой цели, которой он никогда не видел, так как стрелять ему приходилось всегда с закрытых позиций. Из-за этой мечтательности и задумчивости ему частенько доставалось от толчка, который не целиком поглощался дульным тормозом и противооткатной гидравликой. Резиновый наглазник окуляра удар, конечно, смягчал, но и натирал ему надбровье.
Они сидели достаточно долго, чтобы почувствовать произошедшие в них изменения. Наводчик первого орудия с удивлением осознал, что жизнь его была бы решительно неполна, если б не повстречался на его путях-дорогах командир батареи 122-миллиметровых гаубиц. Со своей стороны, и комбат должен был признать, что в жизни своей не встречал человека лучше, чем наводчик первого орудия. И с некоторым удивлением он вспоминал, как совершилось это открытие. Наводчик пришел к нему отпроситься часика на три, на четыре в село под названием Свиные Выселки, — там, в дополнение к местному контингенту, располагался армейский госпиталь с разнообразным женским персоналом и, к счастью, немногой охраной, — и скрепя сердце комбат отказал ему, мотивируя тем, что уже много людей ушло, а на батарее осталось мало, вот разве только вернется кто-нибудь до срока, тогда почему ж не отпустить… Надежды на это не было никакой, но разговорились, комбат почел своим командирским долгом расспросить подчиненного, как складывается жизнь его на батарее, чем заполняется личное время и что пишут из дому; слово за слово, выставилась на столик фляжка, достанная из стенной ниши, где она сохранялась в земляной прохладе, выпили по четверти кружки, потому что нельзя же так разойтись, потом еще по четверти, потому что «надо ж повторить», а к третьему наливу появилась ответно фляжка другая, как бы вынырнувшая из шинельного рукава наводчика, его «вступительный взнос», с которым он бы в любой компании был принят сердечно; тут, само собою, продолжили и воспрянули, а вскоре и вознеслись, и наводчик совершенно перестал жалеть, что не поперся по осенней грязище и по холоду за пять верст в эти Свинячьи Выселки.
— А почему это происходит? — спрашивал он с упрямством в голосе. — Вот почему?
— Да, почему? — спросил комбат. И спохватился: — А что происходит?
— Вот такие встречи. Почему, капитан, я тебя в мирной жизни не встречал? Потому что не мог. Увидеть — мог, а разобраться не мог, кто хороший человек, а кто, понимаешь, сволочь. А тут и разбираться не надо. Лично я считаю, на фронте — кто воюет, конечно, — все люди хорошие. И чем к переднему краю поближе, тем лучше.
Комбат был с этим вполне согласен, но считал, что если он возражать не будет, спор у них быстро выдохнется, поэтому сказал:
— Ну, это не совсем так…
— Так! — сказал наводчик и вытаращил глаза. — Резкое уменьшение. Резкое! То есть уменьшение кого? Сволочей. Их, понимаешь, передовая отсекает. Напрочь! Это вот как будто кто их отодвинул на край земли. Нету их! Не чувствуются! Вот что война сделала.
Комбат понимал инстинктивно, что нетрезвый разговор по душам все же должен одолевать некое сопротивление, не такое маленькое, чтобы его перешагнуть, не заметив, но все же мягкое и формы как бы округлой, чтоб его можно было и обойти, не доходя до резкостей и излишних телодвижений. И он говорил тоном мягким, лишь легонько подначивающим:
— А мы же ее кончить скорей хотим, войну.
— Правильно!
— Ну, так они ж опять придут, сволочи.
— Придут, куда им деться.
— А нам куда деться?
— А нам — никуда. Жить дальше. С ними. Но зато — пожили. Зато вот я тебя встретил, а ты меня.
Комбат все порывался ответить наводчику, но не получалось сформулировать, что есть какая-то сила в их общей жизни, вовсе не случайная, не тупая, не механическая, а очень даже направленно сволочная сила, которая специально заботится, чтобы людям было хуже. Сейчас эта злая сила отодвинулась от них двоих за тридцать, за сорок километров, но как обозначится перелом окончательный, так она снова к ним явится. Она никуда не девалась, эта сила, она за ними шла по пятам. Вот они очистили землю до Днепра, и скоро и она придет на эту землю и все захватит в свои руки.
— Не захватит! — закричал наводчик, и это означало, что какие-то слова комбат все же сформулировал и произнес. — Все не захватит! Нас с тобой, капитан, она не разобьет нипочем. Мы как стали братья, так и дальше останемся.
— Так за что выпьем? — спросил комбат.
— Вот за это, — ответил наводчик. — Что встретились мы с тобой.
— Выходит — за войну?
— Выходит — да…
И, ощутив подступившее желание немедленно закурить, наводчик потянулся к кисету. Как раз в эту минуту загудел зуммер. Оба посмотрели друг на друга вопросительно. Комбат с опаской взял трубку.
Звонили с дивизионного узла связи, сказали, что будет говорить шестой, согласно нехитрой конспирации — командир дивизиона. Комбат, быстренько мобилизуясь, как это хорошо умеют облеченные ответственностью фронтовики, подчас в усмерть пьяные, застегнул ворот и сел прямо, вытянув шею.
— Что поделываешь, капитан? — спросила трубка.
— Пока ничего, — отвечал комбат голосом трезвым, только излишне громким. — Ну, то есть уже ничего, а до этого поделывал.
— И что же ты там поделывал?
— А все, что надо. Батарея приведена в походное положение. Дело только за тягачами. Как придут тягачи — двинемся, задержки не будет.
— Люди твои — все на месте?
Комбат глубоко вдохнул и выдохнул медленно и бесшумно в сторону от трубки.
— Н-никак нет, не все. Кой-кто в отлучке.
— А куда ж они отлучились? И кто это позволил? Праздник устроили!..
Командир дивизиона говорил так, как привык при грохоте пальбы, в тишине это выходило излишне крикливо, и казалось, он сильно гневается.
— Мне, товарищ шестой, тягачи обещали не раньше пяти. Ну, позволил людям друзей навестить — и своих тут, соседей, и в селе, у кого завелись. Ведь столько тут стояли, надо же попрощаться по- человечески. Но — чтоб к пяти ноль-ноль были бы, как штыки! Ну, отдохнуть же надо, понимаете?
Командир дивизиона был из тех, кто понимал.
— Не хотелось тебя дергать, капитан, поскольку ты с позиции снимаешься, я Шурупову звонил — он лыка не вяжет. Ты тоже хорош, хотя на ногах, я чувствую, стоишь.
Комбат при этих словах привстал с табуретки. Наводчик смотрел на него пристально и с яростной надеждой, что не придется никуда идти.
— И вот думаю, — продолжал командир дивизиона, — бывают же чудеса, вдруг ты мне боевую задачу сумеешь выполнить…
— Почему это не сумею? Минимум людей у меня имеется.
— Ну, раз так — переводи батарею в положение боевое. Тут, понимаешь, сообщают о прорыве большой группы. Из окружения, понимаешь. Захватили машины, понимаешь, носятся по нашим тылам,
