– Да, – ответила она, – и если так пойдет и дальше, то мои девочки будут резвиться в хорошую погоду.
– Вы говорите, разумеется, о каникулах. Но у мадемуазель Александр нет родителей, ей некуда отсюда выйти. Что же будет она делать в этом большом пустом доме?
– Мы предоставим ей возможно больше развлечений. Я сведу ее в музеи и…
Она замялась, затем добавила, краснея:
– … и к вам, если позволите.
– Вот как! – воскликнул я. – Это замечательная мысль. Мы расстались в самых дружеских чувствах: я питал их к ней, потому что добился желаемого; она питала их ко мне – бескорыстно, а это, по учению Платона, ставит ее на высшую ступень в иерархии душ[100].
Я все же с дурным предчувствием вводил эту особу к себе в дом. Мне бы хотелось, чтобы Жанна находилась не в таких руках. Мой склад ума чужд умственному складу мадемуазель Префер и мэтра Муша. Я никогда не знаю, почему они говорят то, что говорят, и поступают так, как поступают; в них есть таинственная глубь, которая меня смущает. Как мне сейчас сказала Жанна: «Тревожит то, чего не понимаешь».
В мои годы, увы, знаешь хорошо, как мало непорочности бывает в жизни; хорошо знаешь, сколько теряется от долгого пребывания в этом мире, и чувствуешь доверие лишь к юности.
Я ждал их. Откровенно говоря, ждал с нетерпением. Чтобы склонить Терезу к хорошему приему, я пустил в ход все свое уменье быть вкрадчивым и быть приятным, но этою оказалось мало. Они пришли. Честное слово, Жанна была очень элегантна. Конечно, ей далеко до бабушки. Но сегодня я впервые заметил, что у нее приятная наружность, – обстоятельство, весьма полезное для женщин в этом мире. Она улыбнулась, и обитель книг повеселела.
Я подглядывал за Терезой, я наблюдал, не смягчится ли суровость старой домоправительницы при появлении юной девушки. Я увидел, как ее тусклые глаза, потом лицо с отвислой кожей, впалым ртом и острым подбородком старой всемогущей феи обратились к Жанне… и больше ничего.
Мадемуазель Префер, вся в синем, то подходила, то отступала, припрыгивала, семенила ногами, восклицала, вздыхала, опускала глаза, поднимала глаза, рассыпалась в учтивостях, робела и смелела, вновь робела и опять смелела, почтительно склонялась, – короче, выкидывала штуки.
– Сколько книг! – воскликнула она. – И вы их все прочли, господин Бонар?
– К сожалению, да, – отвечал я. – Потому-то я ровно ничего не знаю, ибо здесь нет книги, которая не опровергала бы другую, и, ознакомившись со всеми, не знаешь, что же думать. Вот до чего я дошел, мадемуазель.
Тут она позвала Жанну, чтобы поделиться с нею впечатлениями. Но Жанна смотрела в окно.
– Как красиво! – сказала она. – Люблю смотреть, как течет река. Это вызывает столько дум!
Когда мадемуазель Префер сняла шляпку, открыв лоб, обрамленный белокурыми кудряшками, Тереза ухватила ее шляпу, заявив, что не любит, когда на мебели валяется всякое тряпье. Затем она подошла к Жанне и, называя милой барышней, попросила у нее ее «уборы». Барышня отдала Терезе шляпку и короткую мантилью, освободив от них свою хорошенькую шейку и стройный стан, как будто для того, чтобы их нежный контур обрисовался четче на фоне ярко освещенного окна, и я подумал: уж лучше бы полюбовался ею кто-нибудь другой, а не дряхлая служанка, завитая барашком хозяйка пансиона и старый архивный палеограф.
– Вы смОтрите, как Сена искрится на солнце, – заметил я.
– Да, – ответила Жанна, облокотись о перила. – Будто пламя течет. А посмотрите вон туда, какой прохладной она кажется у берега – там, где отражаются в ней ивы. Этот уголок мне нравится больше всего.
– Я вижу, вас влечет к себе река. Что бы вы сказали, если бы мы, с согласия мадемуазель Префер, отправились в Сен-Клу на пароходе? Мы его еще застанем ниже Королевского моста.
Жанне очень понравилась моя идея, а мадемуазель Префер была готова на все жертвы. Но моя экономка не собиралась так просто отпустить нас. Она увела меня в столовую, куда я с трепетом последовал за ней.
– Сударь, – сказала она, когда мы оказались наедине, – сами вы никогда ни о чем не позаботитесь, и обо всем приходится думать мне. Счастье, что память у меня хорошая.
Я не счел момент удобным для разрушенья этой смелой иллюзии. Она продолжала:
– Вы так и уйдете, не сказавши мне, что любит барышня. Вам, сударь, трудно угодить, но по крайности вы знаете, что хорошо. Не то что эти молодые, – в кухне они ничего не смыслят. Частенько что ни есть лучшее считают никуда не годным, а дрянь хорошим по случаю того, что желудок у них еще не установился, – тут уж и не знаешь, как с ними быть. Скажите, барышня любит голубей с горошком и профитроли?
– Милая Тереза, делайте по своему усмотрению – и будет очень хорошо. Дамы удовлетворятся нашим обычным скромным столом.
Тереза сухо возразила:
– Я говорю о барышне: нельзя, чтобы она ушла из нашего дома не подкрепившись. А насчет этой кучерявой старой девы, так, ежели мой обед ей не по вкусу, пусть сосет свои пальцы. Мне наплевать.
Со спокойной душой вернулся я в обитель книг, где мадемуазель Префер вязала так безмятежно, как будто у себя дома. Я сам чуть не поверил этому. Правда, сидя у окна, она занимала не много места. Но она так хорошо подобрала себе скамеечку и стул, точно они и были сделаны по ней.
А Жанна не спускала глаз с картин и книг, окидывая их любовным взглядом, как на прощанье.
– Вот, – сказал я, – перелистайте для развлеченья эту книгу, в ней прекрасные гравюры, она, наверно, вам понравится.
И я раскрыл альбом костюмов, гравированных Вечельо; только не банальную копию, сделанную современными художниками, а, будьте любезны, великолепный, почтенный экземпляр первоиздания, благородного, как благородны дамы, изображенные там на пожелтелых, приукрашенных временем листах.
Перелистывая с наивным любопытством гравюры, Жанна сказала:
– Мы говорили о прогулке, а вы мне предлагаете целое путешествие. Большое путешествие!
– Так вот, мадемуазель, для путешествия надо располагаться поудобнее. Вы же сидите на кончике стула, а стул стоит на полу одной ножкой, и ваши колени устанут от Вечельо. Сядьте хорошенько, поставьте стул прямо, а книгу положите на стол.
Улыбаясь, она повиновалась и сказала:
– Взгляните, вот прекрасный костюм! (То был костюм догарессы.) Как это благородно и какие величавые внушает мысли! Да, роскошь все-таки красива!
– Таких мыслей не высказывают, мадемуазель, – заметила хозяйка пансиона, поднимая от работы свой неправильный носик.
– Это очень невинно, – ответил я. – Бывают широкие натуры с врожденной склонностью к великолепию.
Неправильный носик тотчас опустился.
– Мадемуазель Префер тоже любит роскошь, – сказала Жанна, – она вырезывает из бумаги транспаранты для ламп. Это роскошь недорогая, но все же роскошь.
Вернувшись к Венеции, мы знакомились с патрицианкой, одетой в шитый далматик, как вдруг послышался звонок. Я подумал, что это мальчик из булочной со своей корзинкой, но дверь в обитель книг открылась и… Старый Сильвестр Бонар! Ты только что желал, чтобы глаза иные, а не поблекшие и не в очках, увидели твою любимицу во всем ее очарованье, и вот желания твои осуществились нежданно и негаданно. И так же, как неразумному Тезею[101], какой-то голос говорит тебе:
Дверь в обитель книг растворилась, и появился красивый, хорошо сложенный молодой человек, сопровождаемый Терезой. Эта простодушная старуха умеет
