поговорить, опередила его, заявив очень громко, что младенец, родившийся в Оно, вовсе не человек и что его черт сделал одной булочнице.
— И вот доказательство, — добавила она. — Ведь никому и в голову не пришло его окрестить, просто завернули в тряпицу да закопали в саду. А ежели бы то было человеческое дитя, то его схоронили бы в освященной земле. Когда дьявол делает женщине ребенка, так уж всегда в виде животного.
— Голубушка моя! — ответил ей г-н аббат Куаньяр, — ведь это диво-дивное, чтобы деревенская баба знала о дьяволе больше, нежели доктор богословских наук, и меня, прямо скажу, умиляет, что вы ссылаетесь на кумушку из Оно в вопросе о том, принадлежит или не принадлежит некий плод, принесенный женщиной, к роду человеческому, искупленному кровью господней. Поверьте, вся эта чертовщина — только грязные выдумки, которые вам следует выбросить из головы. Нигде у святых отцов нельзя прочесть, чтобы дьявол делал ребенка девушкам. Все эти басни о сатанинском блуде — омерзительный бред, и просто срам, что иезуиты и доминиканцы писали об этом целые трактаты.
— Хорошо сказано, аббат! — заметил г-н Николя Сериз, подцепляя с блюда сосиску. — Но вы так и не ответили мне на мои слова касательно того, что дети, которые родятся без головы, не очень-то пригодны для высшего назначения человека, которое, как учит церковь, состоит в том, чтобы познать бога, служить ему и возлюбить его, и что тут, так же как и во множестве зародышей, загубленных зря, природа, по правде сказать, ведет себя отнюдь не по-богословски и даже не по-христиански. И я бы сказал, что она совсем не религиозна ни в одном из своих проявлений и как будто даже вовсе не ведает бога. Вот что меня пугает, аббат!
— Ах! — воскликнул батюшка, потрясая поддетым на вилку куском дичи, которую он начал резать. — Ах! что за неприятные речи! Мрачные и совсем не подходящие к светлому празднику, который мы нынче справляем. И вот поди ж ты! Все это из-за моей жены! Это она нам поднесла ребенка со змеиной головой, будто такое угощенье может прийтись по вкусу добрым гостям! И надо же было, чтоб из этих славных красных яиц вылупилась этакая несусветная чертовщина!
— Ах, дорогой хозяин! — сказал г-н аббат Куаньяр, — а ведь верно: и чего только не вылупливается из яйца! У язычников по этому поводу есть весьма философские притчи. Но чтобы из таких воистину христианских яиц, хотя и в античном пурпуре, которые мы только что ели, вылезла целая стая нечестивых дикостей — признаться, этому я и сам изумляюсь!
Господин Николя Сериз взглянул на моего доброго учителя и, подмигнув ему, заметил с тонкой усмешкой:
— А ведь в самом своем существе, господин аббат Куаньяр, эти яйца, скорлупа которых, выкрашенная свекольным соком, усеяла весь пол у нас под ногами, далеко не столь христианские и католические, как вы изволите полагать. Напротив, пасхальные яйца имеют древнеязыческое происхождение: они знаменуют собой таинственное зарождение жизни во время весеннего равноденствия. Это — древний символ, сохранившийся и в христианской религии,
— С тем же правом можно утверждать, — возразил мой добрый учитель, — что это символ воскресения Христова. А так как я вовсе не склонен загромождать религию разными мудреными иносказаньями, то мне сдается, что удовольствие скушать яичко, которого ты был лишен во все время поста, и есть единственное основание тому, что оно в этот день появляется на столах, окруженное таким почетом и облаченное в царский пурпур. Но какое это имеет значение! Все это пустяки, которыми развлекаются книгочии да библиотекари. Но стоит подумать над тем, господин Николя Сериз, что вы в своих рассуждениях противопоставляете природу религии и хотите сделать из них врагов, это уже кощунство, господин Николя Сериз, и такое страшное кощунство, что даже наш добряк-кухарь и тот содрогнулся, хоть и не уразумел, в чем тут дело! Но меня оно не пугает, и подобные рассуждения никогда не могут совратить разум, который умеет управлять собой.
Дело в том, господин Николя Сериз, что вы здесь следуете стезей рассудка и учености, которая представляет собой не что иное, как тесный и коротенький грязный тупик, где люди, ища выхода, бесславно расшибают себе носы. Вы рассуждали на манер какого-нибудь глубокомысленного аптекаря, который возомнил, что знает природу, ибо различает кое-какие из ее внешних признаков. И вы решили, что если при естественном зарождении жизни получаются уроды, то это не входит в божественный промысел творца, создающего людей, дабы они прославляли его: «Pulcher hymnus Dei homo immortalis»[21]. Великодушно с вашей стороны, что вы не причислили сюда и младенцев, умерших при рождении, а также помешанных и кретинов, — словом, всех тех, кто, на ваш взгляд, не может называться, по выражению Лактанция, высшей славой божьей — Pulcher hymnus Dei. Но что вы об этом знаете и что знаем мы, господин Николя Сериз? Вы, верно, принимаете меня за одного из ваших амстердамских или гаагских читателей, пытаясь внушить мне, будто непознаваемая природа есть нечто несовместимое с нашей пресвятой христианской верой. Для наших глаз, сударь, природа — это всего лишь беспорядочное чередование образов, в смысл коих нам невозможно проникнуть, и я допускаю, что ежели судить по ней, следуя за каждым ее шагом, то невозможно различить в новорожденном младенце ни христианина, ни человека, ни даже особь, и что плоть представляет собою поистине непостижимый иероглиф. Но это ровно ничего не обозначает, ибо мы здесь видим только обратную сторону узора. Не будем же задерживаться на этом, а заключим просто, что с этой стороны мы ничего познать не можем. Обратимся всем естеством своим к тому, что постижимо, а сие есть душа человеческая в единении с богом.
Смешно рассуждаете вы, господин Николя Сериз, о природе и о рождении. Вы напоминаете мне мещанина, который решил бы, что проник в тайны короля, лишь потому, что видел картины, развешанные по стенам в зале Совета. И подобно тому, как государственные тайны содержатся в беседах монарха с министрами, так и жребий человеческий кроется в мысли, которая возникает одновременно у творения и у творца. А все остальное — просто забава и пустяки, годные для развлечения ротозеев, каких немало толчется в академиях. Не говорите мне о природе, если только это не то, что можно увидеть у «Малютки Бахуса» воплощенным в Катрине-кружевнице, округлой и статной.
А вы, дорогой хозяин, — прибавил г-н аббат Куаньяр, — дайте-ка мне выпить, потому что у меня пересохло в горле по милости господина Николя Сериза, который полагает, будто природа безбожница. Ну и пусть, черт побери, такова она есть и в некотором роде даже и должна быть такой, господин Николя Сериз, а если она все же иногда глаголет о славе божией, так это бессознательно, ибо не существует никакого сознания вне разума человеческого, который один берет свое начало в конечном и бесконечном. Ну, выпьем!
Батюшка наполнил до краев стаканы моего доброго учителя г-на аббата Куаньяра и г-на Николя Сериза и заставил их чокнуться, что они и сделали от чистого сердца, ибо они были хорошие люди.
VI
Новое министерство
Господин Шиппен, который занимался в Гринвиче слесарным ремеслом, имел обыкновение всякий раз, приезжая в Париж, ежедневно обедать в «Харчевне королевы Гусиные Лапы» в обществе ее хозяина и г-на аббата Жерома Куаньяра, моего доброго учителя. На сей раз он, спросив по своему обыкновению за десертом бутылку вина и закурив трубку, вынул из кармана «Лондонскую газету» и, попыхивая и прихлебывая, начал спокойно читать. Потом, спрятав газету, он положил трубку на край стола.
— Господа, — произнес он, — министерство пало.
— Ну и что же, — сказал мой добрый учитель, — какое это имеет значение!
— Извините, — возразил г-н Шиппен, — это имеет важное значение, потому что в прежнем министерстве были тори, а в новом будут виги, а кроме того, все, что происходит в Англии, — значительно.
— Сударь! — отвечал мой добрый учитель, — мы видели во Франции и не такие перемены. Мы видели, как четыре должности государственных секретарей были замещены шестью или семью советами по десяти членов в каждом, а господа государственные секретари, будучи разрезанными на десять кусков, затем были восстановлены в их прежней форме. И при каждой из этих перемен одни клялись, что все
