зале суда и впервые увидел Иешуа. Был четырнадцатый день месяца нисана 780 года от основания Рима.
— Тело есть лишь оболочка для души, которая приходит в него по велению Всевышнего Творца, — так начал свою странную речь незнакомец, когда он и Клаудиа отошли в сторону и присели на разбросанные у подножия горы камни. — Если душа человека находится в гармонии с нашим земным миром и с Богом, то и тело будет крепким и здоровым. Наши мысли, желания, чувства, порывы души — они так же материальны, как этот камень. — Он взял в руки небольшой, отполированный ветром кусочек скалы и показал его Клаудии. — Злоба, зависть, отсутствие любви, но более всего неутоленные страсти и желания — вот истинные причины болезней. Иногда ребенок, которому не хватает внимания матери, сам вызывает болезнь, чтобы хоть таким способом получить ее ласку и заботу… И он даже может умереть, если не добьется желаемого. Твоя кожа истосковалась по нежным ласковым рукам и так долго, так страстно жаждет этой ласки, что покрылась ужасной уродливой коростой… В этом истинная причина твоего недуга, и Мертвое море тут не поможет.
Клаудиа слушала его как зачарованная, но враз очнулась, когда незнакомец вдруг угадал ее недуг. Она взглянула на свою одежду. Может, это ветер раздул складки платья или откинул накидку, обнажив пораженный участок кожи? Откуда еще он мог узнать о ее тайне?
Незнакомец усмехнулся.
— Нет-нет, твоя одежда надежно скрывает тело. Но ведь душу нельзя скрыть, она — открытая книга для тех, кто умеет ее читать…
Клаудиа не дала ему договорить.
— Как ты узнал обо всем? Ты угадываешь мысли других людей? Умеешь видеть то, что спрятано в их душах? Ты маг?
— О нет, я ни в коем случае не маг. На самом деле это вовсе не сложно. Ты тоже можешь научиться видеть истинные причины вещей, даже немного управлять ими, и уж точно — исцелиться. Просто нужно очистить свои мысли и чувства, укротить желания, но прежде всего — верить, открыть свою душу и верить.
— Во что мне верить? — в отчаянии вскричала Клаудиа. — В кого? Знаешь ли ты, сколько бессонных ночей я провела, умоляя богов о помощи, сколько жертвоприношений совершила в храмах, и все безрезультатно…
— Но ведь
Незнакомец на мгновение замолчал, затем взял ее руку в свои ладони и, глядя ей прямо в глаза, продолжил:
— И еще скажу я тебе, что вера — всему начало и по вере воздастся каждому, но движет миром та единственная сила, которая только и способна противостоять злу, — Любовь. Именно Любовь есть единственный высший закон жизни, и он не допускает никаких исключений, распространяясь и на нас самих, и на тех, кто нам дорог, и на тех, кто по неведению или даже по умыслу творит по отношению к нам зло, в том числе и на наших врагов. Вот скажи — принимаешь ли ты себя такой, какая ты есть? Любишь ли свое тело? Окружающий тебя мир? Своего мужа?
Клаудиа грустно покачала головой. «А ведь он прав… О себе никогда не смела и подумать; все помыслы были только о том, чтобы быть угодной — сначала родителям, потом мужу. Тело свое с некоторых пор просто ненавижу, как и Кейсарию, как и проклятую Иудею, как и Гая Понтия по прозвищу Пилат». — Ее передернуло от воспоминаний о том, как он приходил к ней по ночам, чтобы просто сбросить семя, будто выкинуть ненужную вещь. Ни любви, ни ласки не видела от мужа, обычная формальность, животный инстинкт. Как она еще зачала от него — непонятно. Видимо, от отвращения к нему и кожа покрылась коростой… Клаудиа настолько погрузилась в свои мысли, что и не заметила, как незнакомец, не отводя глаз, смотрит на нее с легкой улыбкой. Она поежилась. Чувство, что он проник в ее мысли, было настолько явным, что даже не требовало доказательств. Впрочем, он сам сказал:
— Вот видишь… Как же без любви к самой себе ты ждешь, что тело твое ответит взаимностью? Ведь именно любовь — это дарованная нам Всевышним благодать, которая соединяет все составляющие человеческого бытия таким образом, что они не подавляют, а взаимно дополняют друг друга, как отдельные части человеческого тела. И хотя у каждого из людей в земной жизни свой путь, однако, если глубоко заглянуть в их души, разве не любовь, без изъятий и ограничений, обозначена там как смысл всех устремлений? Нет ничего выше и важнее. Любить себя и любить окружающий мир — значит быть благодарной Всевышнему за то, что Он сотворил тебя такой, какая ты есть, и принимать те радости и испытания, которые Он ниспослал тебе в этой земной жизни, ибо непостижим и неведом человеку Его замысел.
Незнакомец встал и помог подняться Клаудии.
— Пойдем, тебе пора назад, в Кейсарию, — сказал он и добавил загадочно: — Пусть свершится то, что должно.
Они вернулись к коням, где Клаудию ждали ее спутники.
— Как звать тебя? — спросила Клаудиа на прощание. Она была слишком взволнована, чтобы говорить еще о чем-то.
— Меня зовут Иешуа, — ответил незнакомец и отпустил коня. — Иешуа из Назарета Галилейского. Прощай! Да пребудут с тобой любовь и вера!
— Кто ты и откуда? — Пилат равнодушно и с брезгливостью разглядывал оборванного арестанта, которого охрана втолкнула в зал суда. — Имеешь ли какое-либо гражданство? Бумаги какие-нибудь есть?
Высокий, худощавый, со спутанными русыми волосами, на которых запеклась кровь, с небольшой, некогда аккуратно подстриженной бородкой, арестант стоял перед Пилатом, слегка пошатываясь, со связанными сзади руками.
— Меня зовут Иешуа. Где и когда родился — точно не знаю, а вырос я в Назарете, в семье плотника. Это в Галилее, — ответил он красивым, хотя несколько охрипшим, очевидно, от жажды голосом.
— Ты иудей? Каким богам молишься?
— Нет, я не иудей. А верую я в Бога, единого для всех.
— Что-что? Вот как? Так уж и для всех?! — с насмешкой в голосе переспросил Пилат. — Это что-то неслыханное. Не иудей, но веришь в единого Бога? Не хочешь ли ты тем самым сказать, что у меня, у тебя и у первосвященника Каифы — Бог один?
— Это так.
— О-о, нет, это не так! Боги, которые вручили власть императору Тиберию, величайшему из когда- либо живших и ныне живущих кесарю, и тот самый бог, которому молится в Ершалаимском Храме Каифа, — разве это одно и то же? Ты, по-видимому, или слишком глуп, или просто сумасшедший, если всерьез говоришь о едином Боге для всех.
— Ты ошибаешься, префект. — Арестованный как-то снисходительно посмотрел на Пилата. — Если бы власть императорам вручалась свыше, разве стали бы они требовать причисления себя к сонму римских божеств? Все наоборот
