еще успел назначить некоего Гая Понтия Пилата наместником в одну из римских провинций, включающую земли Иудеи, Идумеи и Самарии. Пилат этот происходил из сословия всадников, и император лично его не знал и даже никогда не видел, но ему пришлось принять во внимание настойчивую рекомендацию командующего преторианской гвардией Луция Элия Сеяна, которого Тиберий уважал и даже несколько побаивался.
С 15 года Сеян единолично возглавил гвардию, состоящую исключительно из всадников, и сумел значительно приумножить то умеренное влияние, которым традиционно пользовались преторианцы. Прежде всего он свел ранее разрозненные когорты в один общий лагерь. Замысел Сеяна был прост: сконцентрировать силы всадников в одном месте, чтобы в случае необходимости можно было сразу ими распорядиться и чтобы их численность и мощь внушали им самим уверенность в собственной силе, а всем прочим — страх. Тиберий не мешал ему в этом и был внешне до того расположен к Луцию Элию, что не только в частных беседах, но и в сенате, и перед народом неоднократно превозносил Сеяна как своего единомышленника. Он даже допускал, чтобы в театрах, на городских площадях и в преториях, а также в расположении легионов почести воздавались статуям префекта преторианцев наряду с его собственными статуями.
При этом Сеяну, как и многим другим окружающим его «соратникам», Тиберий до конца не доверял. Он скорее терпел их, поскольку ему нужны были союзники в традиционном для императоров противостоянии с сенатом. А Сеян был очень удобен: он сам происходил из сословия всадников и по закону не мог стать сенатором, что изначально предопределяло сложный характер его взаимоотношений с римской элитой. Именно Сеян убедил кесаря расквартировать гвардию в Риме и назначать наместников в римские провинции исключительно из всадников. По его мнению, такая конструкция государственной власти обеспечивала необходимый баланс между влиянием сената в центре и конкурирующими с сенаторами префектами и прокураторами на местах. Кроме того, это позволяло поставить под контроль всадников основные денежные потоки империи, ведь именно от наместников провинций зависело, какую часть взимаемых налогов следует направить в государственную казну, а какую — мимо нее. Для префекта преторианцев дополнительные средства были весьма важным подспорьем, ибо, как говорится, служба службой, а денежки — врозь.
Однако долгое отсутствие императора в Риме и его кажущееся равнодушие ко всему, что не касалось магов и астрологии, сослужило Сеяну плохую службу. Однажды, потеряв осторожность, он слишком увлекся политикой и в 31 году добился для себя назначения соконсулом Тиберия. Его стремление к власти стало всепоглощающим. После этого заклятым «друзьям» префекта преторианцев не составило труда донести в уши увлеченного мифами, предсказаниями и ночными оргиями кесаря нужную им интерпретацию намерений Сеяна, обвинив последнего в заговоре с целью узурпации трона. Надо признать, что инстинкт потери власти у Тиберия был развит чрезвычайно: Сеян был тут же арестован, мгновенно приговорен сенатом к смерти и казнен. Казнили даже его детей. Поговаривали, что немаловажную роль в этом странном деле сыграл и Гай Юлий Цезарь Германик — будущий император Калигула, который не без умысла на протяжении нескольких лет разделял показное одиночество императора Тиберия на Капри и за это время сделал немало, чтобы расчистить себе путь к трону.
Командующим преторианской гвардией вместо Сеяна был назначен некто Невий Серторий Макрон, который, как и следовало ожидать, немедленно невзлюбил всех тех наместников римских провинций, которые были назначены по протекции его предшественника. В империи это было традицией — при назначении на высокие посты исходить не из заслуг, опыта и авторитета потенциальных кандидатов, а в первую очередь из степени их личной преданности, и даже не столько императору, сколько его приближенным. По этому вопросу Макрон и Калигула быстро нашли общий язык.
Тиберий был крупным крепким мужчиной с отменным здоровьем, хотя время от времени, особенно когда на него накатывали приступы страха или раздражения, его внешность уродовала отвратительная сыпь. Ходил он, наклонив голову, твердо держа шею, с суровым лицом, обычно молча. С окружающими разговаривал лишь изредка и медленно. Он хорошо видел в темноте, был жесток и мрачен, считал недостойным императора делиться с подданными своими мыслями и разъяснять им мотивы своих поступков. В то же время его очень пугал гром, который император приписывал гневу богов.
Именно гром однажды бушевавшей над Капри грозы разбудил его ночью весной 36 года. Лежа под невесомым одеялом ангорской шерсти на огромном ложе в дворцовой спальне, он старался собраться с мыслями. Его крайне беспокоил полученный накануне вечером доклад о странном происшествии, случившемся несколько лет тому назад в Иудее. Из донесения начальника тайной полиции в Ершалаиме, некоего Афрания, следовало, что с легкой руки римского наместника — всадника Гая Понтия Пилата — все эти годы в Иудее и Самарии происходили и продолжают происходить удивительные, даже мистические события, о которых ему, императору, до сих пор ничего не было известно. Этот самый Пилат посмел утаить от него необыкновенную историю, которая могла бы развлечь кесаря и стать достойным украшением его коллекции мифов и чудес.
По словам Афрания, история эта началась три или четыре года тому назад, когда в Иудее, Галилее и Самарии объявился некий бродячий философ по имени Иешуа, родом из Назарета Галилейского, который начал по всей территории вверенной Пилату провинции проповедовать неведомую доселе веру в единого Бога, всемилостивого и вселюбящего. При этом упомянутый Иешуа призывал к покаянию, предвещал скорое наступление Царства Божьего, творил всякие чудеса, а именно: исцелял больных, воскрешал умерших, изгонял бесов, превращал воду в вино, чем снискал немалую славу среди простого народа. Кроме того, он называл себя Сыном Божьим и в конце концов неминуемо вступил в конфликт с иудейскими книжниками и фарисеями, в том числе вызвал гнев и самого иудейского первосвященника Иосифа Каифы. Последний лично приказал арестовать смутьяна, способствовал осуждению его судом синедриона и постановил добиться его казни через римскую власть. Предварительно Каифа заручился также поддержкой царя Ирода Агриппы, вовсе не заинтересованного в смущении умов богоизбранного народа иудейского проповедями какого-то мага и софиста, которого из-за производимых им чудес стали величать чуть ли не царем иудейским. Более того, распространились слухи, что этот Иешуа происходил из рода царя Давида и был не кем иным, как мессией, приход которого предсказан иудейскими пророками и который должен принести народу долгожданное освобождение от захватчиков.
Освобождение! Это уже попахивало заговором против Рима!
Такие новости нельзя было игнорировать.
Тиберий встал, взял со стола пергамент с донесением, поднес его к факелу и стал читать.
«За то, что он своим учением обличал книжников и вождей иудейских, в особенности же за то, что весьма многие делались последователями его, эти книжники и фарисеи так ожесточились против него, что, наконец арестовав его и осудив судом синедриона, представили его Пилату Понтийскому и настоятельно потребовали у него согласия отдать Иешуа Назарейского на распятие.
Понтий Пилат питал тогда вражду к Ироду, царю иудеев, и к Каифе, первосвященнику Ершалаимского Храма, но потом, когда бродяга Иешуа со связанными руками был приведен к нему на суд, Пилат допросил его, чтобы точно узнать, чего он хотел относительно народа иудейского. Ибо в представленных бумагах было сказано, что Ирод Агриппа боялся наречения Иешуа земным царем, которым тот может быть низложен со своего царства. Каифа же опасался еще более худшего — что тот станет духовным пастырем для народа, который оставит учения иудейских пророков и перестанет платить подати в Храм. Пилат же, по замыслу Каифы, Ирода и окружающих их иудеев, должен был предать его на смерть…»
Афраний привел также описание означенного Иешуа из Назарета.
«Он был человеком высокого роста и благородной наружности, важного и выразительного вида. Глядя на него, нельзя было не восторгаться им и вместе с тем не бояться его. Волосы у него были волнистые и кудреватые, немного темнее и сильно блестящие там, где они спадали на плечи. Они разделялись на две стороны по обычаю назареев. Чело у него было гладкое и чудесно спокойное; на лице его не было ни морщин, ни каких-либо пятен, а румянец делал его щеки прекрасными. Нос и уста его были совершенны. Он имел густую коричневатую бороду в цвет его волос, недлинную, ровно остриженную. Глаза у него — яркие и как бы имели различный цвет в различное время. Он страшил фарисеев своими угрозами, был спокоен в своих проповедях к тем, кто внимал ему, человек любящий и любимый, бодрый, но постоянно серьезный. Никто и никогда не видел его смеющимся, но часто видели скорбящим. Руки и другие члены тела его отличались совершенной гармонией, а речь его была ровна и важна…»
