шутит? — и родственнику), был человеком с государственным складом мышления. На вечерних чаепитиях в его доме собирались лучшие умы местечка и всесторонне трактовали сложную политическую ситуацию тех лихих лет. На одном из таких обсуждений Иехиель, по словам Любы, незадолго до булгаковского Филиппа Филипповича высказал не лишенное здравого смысла предположение о том, что большевикам на руку разруха, чтобы всегда иметь повод для террора.
Разумеется, в этих политических диспутах с интересом прислушивались и к мнениям начитанного зятя хозяина. Но эта идиллия в доме богатого тестя — с прислугой, серебряными подсвечниками, книжными занятиями, умными разговорами и тихими семейными радостями — продолжалась недолго. Как гром среди ясного неба, грянуло решение Советского правительства «посадить евреев на землю», и Мееру с семьей пришлось поехать в Крым (см. известное стихотворение В.Маяковского).
В Крыму их поселили, как вы легко можете себе представить, не в Ливадии, а в самом центре этого благословенного полуострова — в районе маленькой железнодорожной станции Сейтлер. Там Мееру пришлось оставить книги и молитвы и трудами рук своих на голом месте в безводной степи создавать относительное материальное благополучие для своей семьи.
Увлечение Толстым оказалось не напрасным — книжник и интеллигент сумел стать неплохим земледельцем. Это явствует хотя бы из того, что к 1929 году Меер уже имел хозяйство достаточное, чтобы быть признанным кулаком и, естественно, раскулаченным. Во второй раз лишившись всего, что имел, и чудом избежав еще более суровой участи, он с семьей перебрался в Феодосию, где по старой памяти устроился работать продавцом в галантерейный магазин. Дети вскоре разъехались учиться в большие города, и Меер с Рахилью остались в Феодосии одни.
Когда в 1941 году немцы вошли в город, они согнали всех местных евреев в здание синагоги и перед расстрелом продержали их там запертыми несколько недель. Рассказывают (хотя непонятно, как это могло стать известным), что Меер все время пел в синагоге в эти последние дни.
8. ПЕЙСАХ ФРЕЙДКИН (МЛАДШИЙ) И БАСЯ ЛИВШИЦ. ИХ ДЕТИ
Второго сына Гесл-Лейба Фрейдкина и Гинеси Гензелевой назвали Пейсахом, очевидно, в честь знаменитого прадеда. В отличие от своего старшего брата, Пейсах был жгучим брюнетом с черными курчавыми волосами и карими глазами. От старшего брата его отличала и гораздо меньшая склонность к книжным занятиям и изящным искусствам. Правда, петь он тоже любил и постоянно что-то мурлыкал себе под нос.
Он женился очень рано (чуть ли не раньше Меера) на своей двоюродной сестре Басе Лившиц, дочери Бинемина Лившица и Хаси Фрейдкиной. И надо сказать, что Бася Лившиц с лихвой восполняла отсутствие у ее мужа тяги к книгам. Вообще старшие Лившицы были, как правило, не очень образованными людьми и, в отличие от большинства Фрейдкиных, не имели особой охоты к абстрактным знаниям и гуманитарным наукам, хотя им и нельзя было отказать в природном уме, все способности которого они преимущественно направляли на изыскание путей и средств к достижению материального благополучия. Исключение составляла Бася. Будучи отнюдь не равнодушной к меркантильной стороне жизни, а также весьма практичной и даже скуповатой в быту, она тем не менее страстно любила читать и проводила за книгами целые дни, предоставив Пейсаху самому управляться с домашним хозяйством, что было не очень типично для еврейских семей того времени и вызывало многочисленные нарекания родни.
В истории их брака имела место одна отчасти романтическая деталь: когда Бася училась в гимназии, у нее была закадычная подруга — Ревекка Резникова. Они очень дорожили своей девичьей дружбой и мечтали, чтобы сохранить ее и в дальнейшем, после окончания гимназии выйти замуж за двух братьев. И волею судеб так и произошло. Ревекка Резникова, правда с опозданием на семь лет, вышла замуж за родного брата Пейсаха — моего деда Соломона. Но, к сожалению, за эти семь лет Бася и Ревекка успели стать родственницами и, как это часто бывает в таких случаях, перестали быть подругами. И более того, Бася к тому времени уже всячески препятствовала браку Ревекки и Соломона.
До начала первой мировой войны Пейсах и Бася жили в Красной горе и нажили за четыре года двоих сыновей — Лейбу и Гирша. Но когда над Пейсахом нависла угроза мобилизации, он, оставив семью на попечение Гинеси и ее второго мужа Гирша Мовшевича Резникова, бежал в Америку. Там, судя по всему, он повидал мало хорошего. Он за короткое время перепробовал множество занятий и профессий, был даже чернорабочим на одном из заводов Форда. Словом, пристроиться в Америке ему не удалось, и незадолго до революции он вернулся к семье в Красную гору и за несколько лет произвел на свет еще двух детей — дочь Хасю и сына Евеля.
В родном местечке Пейсах занялся чем-то вроде изготовления мельничных жерновов и, кажется, неплохо этим кормился, а при Советской власти работал продавцом в государственном магазине. Так в Красной горе он и прожил безвыездно вплоть до 1941 года, когда он вместе с Басей эвакуировался в Челябинск к своим детям Гиршу и Хасе, которые к тому времени уже обосновались там. Причем уходил он из Красной горы в такой спешке, что, будучи счастливым обладателем лошадей и подводы, совершенно позабыл предложить помощь своей парализованной матери, Гинесе, и младшему брату Соломону (чего Ида Соломоновна Фрейдкина, старшая дочь Соломона, не может простить Пейсаху до сих пор), о трагической эвакуационной судьбе которых читатель узнает в свой черед.
После войны Пейсах и Бася решили не возвращаться на родину и прожили в Челябинске до самой своей смерти, причем Бася надолго пережила своего мужа и двоюродного брата.
Хотя до начала 30-х годов Пейсах и жил в Красной горе бок о бок с остальными Фрейдкиными, но в результате ссоры его жены с Гинесей, Соломоном и со всеми Резниковыми из-за брака Ревекки Резниковой и Соломона, которого Бася, забыв о юношеских обетах, хотела женить на своей младшей сестре, красавице Рисе — а может быть, и в силу еще каких-то причин, — семья Пейсаха оставалась как бы немного в стороне от всех родных. По крайней мере, мой отец, его старшая сестра Ида, благодаря замечательной памяти которой во многом стала возможной моя хроника, и другие родственники рассказывали о нем очень скупо, неохотно и недоброжелательно, хотя, на мой взгляд, эта недоброжелательность больше относится к Басе, чем к нему самому. Бася же, как я понимаю, была женщиной умной, властной, самолюбивой и крепко держала мужа в руках.
Своих детей она, очевидно под впечатлением «Господ Головлевых», делила на любимых (Гирш и Евель) и постылых (Лейб и Хася), и сейчас самое время немного рассказать о них.
Старший сын Лейб, о котором я уже упоминал в связи с его удивительным сходством со своим дедом, Бинемином Лившицем, будучи внешне ярко выраженным Лившицем, по своим внутренним качествам являлся не менее ярко выраженным Фрейдкиным. Подобно своему дяде Мееру, он был большим книжником и эрудитом. Как и подобает еврею, получившему начальное образование в хедере, он смолоду со всем пылом юности отдавался доскональному и всестороннему изучению Талмуда. Однако затем, вследствие, надо полагать, внешних социальных воздействий, его взгляды на сотворение мира претерпели кардинальные изменения, и когда в 1928 году 18-летним юношей он приехал учиться в Москву, он был уже воинствующим безбожником, убежденным комсомольцем и фанатичным приверженцем Ленина, которого до конца своих дней имел упрямство считать самым великим человеком из всех когда-либо живших на земле.
Вообще он отличался редким радикализмом взглядов, твердостью в мнениях и крайней резкостью суждений. Он проявлял принципиальность даже в самых незначительных вещах. Так, в то время как его брат Гирш и сестра Хася давно уже звались «Григорий Павлович» и «Ася Павловна», он не допускал, чтобы кто бы то ни было обратился к нему иначе как «Лейб Пейсахович». Для него не существовало никаких бытовых условностей. Если к нему в дом приходили люди, которые его не интересовали, он безо всякой демонстративности ложился с книгой на диван, обращал к гостям то, что лишь из вежливости можно назвать спиной, и за весь вечер не произносил ни слова. Он мог совершенно натурально и нисколько не рисуясь во весь голос храпеть в партере на не нравящемся ему спектакле. Это, впрочем, случалось довольно редко, так как Лейб Пейсахович вообще не жаловал театр и бывал там считанные разы.
С юных лет в нем кипела неистребимая страсть к ученью. Несколько раз его как родственника классово чуждых элементов исключали из различных средних и высших учебных заведений, но, несмотря
