способности тех 600 рублей в месяц, которыми располагала тогда наша семья, но если принять во внимание, что она состояла из семи человек (Соломон, Ревекка, Гинеся, Хава и трое детей — Ида, Лев и Иехиель) и что нужно было еще платить за жилье, так как своего дома в Клинцах семья не имела, то можно себе представить, с каким трудом им удавалось сводить концы с концами.
Кроме того, в 30-е годы хлеб в Клинцах в свободной продаже был только с 36 по 38 год, а все остальное время действовали карточки, талоны и прочие формы ограничения потребления (особенно тяжелым было начало тридцатых годов, когда до Брянщины докатывались волны страшного украинского голода). На нашу семью, состоявшую в основном из иждивенцев, приходилось 2,5 буханки в день, то есть примерно по 350 грамм на человека — немногим больше блокадной нормы. А если прибавить, что даже своего огорода они, будучи квартирантами, не имели, то вырисовывается довольно мрачная картина. Впрочем, одно время они пополам с соседями держали корову со странной кличкой Понетька, но вскоре и ее пришлось продать из-за невозможности прокормить.
Чтобы отоварить хлебные карточки, очередь занимали с вечера и дежурили всю ночь, сменяя друг друга. Отец дежурил с 6 до 8 утра — после этого он шел в школу. Ему запомнился такой случай: рано утром около магазина разгружалась машина с хлебом. Очередь терпеливо ждала. Вдруг какой-то человек, проходивший мимо, схватил одну буханку и бросился бежать. За ним погнались и взрослые и мальчишки, в том числе и отец. Но погоня получилась недолгой — человек внезапно упал, и когда к нему подбежали, он был уже мертв.
Словом, если и прежде жизнь Соломона не текла молоком и медом, то в Клинцах она как будто взялась доконать его. В 32 году заболела его любимая Ревекка, и 8 марта 1934 года она умерла. После смерти Ревекки ее сестра Хава, как говорили, очень надеялась, что Соломон женится на ней, и, если отбросить предрассудки, это действительно напрашивалось. Но ее надежды оказались напрасными — Соломон и думать не хотел о новом браке. Очевидно на этой почве, у Хавы с Соломоном испортились отношения, и она переехала жить к своей сестре Анете. Вообще Хава всю жизнь не имела своего угла, жила то у Анеты, то у Соломона и, кажется, была несчастным, одиноким и неприкаянным существом.
Хава (читатель помнит, что это младшая дочь Гирша Мовшевича Резникова) в молодые годы, подобно всем женщинам рода Резниковых, была очень недурна собой, и в Красной горе у нее наклевывалось что-то вроде романа с неким Мейшке Райхштатом. Но тот, увы, был бедняком и Гирш Мовшевич, в то время еще купец третьей гильдии, согласия на брак не дал. Не берусь судить, насколько сильным было чувство Хавы к этому парню, но с той поры она почла свою жизнь разбитой и наотрез отказывала всем женихам. И единственной, сколько мне известно, попыткой устроить свою судьбу оказалось это неудачное и даже скорей всего не высказанное вслух сватовство к Соломону.
До смерти своего отца Хава постоянно жила с ним, а потом, с 31 по 34 год, — у Соломона, с 34 по 41 — у Анеты. В 41-м они все вместе уехали в эвакуацию в Ленинабад. В 46-м Анета уехала в Москву, и Хава осталась с Соломоном. В 48-м (кажется) году, когда Анету парализовало и она вернулась в Клинцы, Хава поехала к ней ухаживать за сестрой. А после ее смерти в 56-м году Хаву опять забрал к себе Соломон, живший уже в Душанбе, и когда он умер в 65-м году, она осталась там с его дочерью Идой и умерла в глубокой старости в 1972 году.
Впрочем, установить точно ее возраст представляется затруднительным, так как мне рассказывали, будто бы она во время первой советской переписи населения в 1936 году по непонятным мне соображениям убавила себе чуть ли не 10 лет. Странно, что в рассказах о ней я ни от кого не услышал ни единой теплой и сострадательной нотки. А ведь какая, если подумать, горькая и неустроенная жизнь!
22. КАМПАНИЯ ПО ИЗЪЯТИЮ ЗОЛОТА И ДРАГОЦЕННОСТЕЙ. ИСТОРИЯ АЗРИЕЛА ЛИВШИЦА
В конце 1933 года в Клинцах началась кампания по изъятию у населения золота и драгоценностей, о которой, помню, так весело было читать у Булгакова. Не знаю, насколько успешно она протекала в масштабах всего городка, но могу сказать с уверенностью и некоторой даже гордостью, что от моих родственников властям многого добиться не удалось. В частности, Лейб Аршавский, муж Анеты, даже будучи уже одной ногой в могиле, предпочел выкинуть бутылку с золотыми монетами в колодец и отсидеть несколько месяцев в тюрьме, нежели добровольно выдать свои сбережения.
Кстати, мне рассказывали, что в этой клинцовской тюрьме помимо традиционных для того времени методов воздействия на заключенных (об этих методах я буду говорить чуть позже) применялись и другие, не вполне тривиальные. Один из них заключался в следующем: арестовывали самых уважаемых стариков- евреев и под конвоем водили их по камерам, чтобы они агитировали сидящих там соплеменников сдавать драгоценности. На практике это выглядело так: стариков заводили в камеру, и они выкрикивали: «Реб такой-то, гит он! (отдай!)», но при этом, поскольку конвойный оставался за спиной, показывали кукиш, недвусмысленно давая понять, что именно следует отдавать.
Одним из активных участников этой кампании был клинцовский следователь Короткин (или Короткий). Подобно многим палачам сталинского времени, он был евреем и, более того, чуть ли не каким-то нашим дальним родственником. Мой отец хорошо помнил, как однажды вечером, около восьми часов, Короткин с несколькими милиционерами явился с обыском в дом Соломона и ласково спрашивал у 8-летнего отца: «Где у твоего папы лежат такие блестящие желтые кружочки или колечки?» Обыск продолжался до 4 часов утра, причем даже на двор по нужде и мужчины и женщины выходили в сопровождении милиционера. Тем не менее, найти ничего не удалось, хотя у Соломона и имелся золотой портсигар — единственная, впрочем, семейная драгоценность и реликвия.
Чтобы не уходить с пустыми руками, Короткин арестовал Соломона и Хаву. (Кстати, едва ли не в тот же день в Феодосии был арестован по тому же поводу и старший брат Соломона, Меер.) Соломона, однако, через несколько часов отпустили домой. А Хаву как дочь бывшего купца третьей гильдии держали около трех месяцев. От нее добивались признания следующим способом: ее ставили спиной к раскаленной печке-буржуйке, чтобы нельзя было прислониться, и оставляли на ногах по 24 часа, в то время как постоянно меняющиеся следователи вели допрос. От этого у Хавы началась непрерывная нервная икота, и когда Короткин на нее кричал: «Хватит притворяться, ведьма!» — Хава ему отвечала: «Попробуй притворись так сам, изверг!» Но, несмотря на все усилия, добиться от Хавы ничего не удалось, как мне думается, по той простой причине, что, вероятней всего, у нее ничего и не было, и через три месяца ее выпустили.
Вскоре стало известно, что в клинцовскую тюрьму привезли из Новозыбкова Азриела Лившица, сына Хаси Фрейдкиной и Бинемина Лившица. Азриел был человеком весьма и весьма состоятельным, и у него, надо полагать, имелось в немалом количестве то, что так интересовало следственные органы. Однако и здесь Короткина ждала неудача, хотя среди прочих истязаний несчастному Азриелу (а ему было в то время уже далеко за 50) ведерной клизмой заливали воду в нос, а потом клали доску на живот и прыгали на ней. Но Азриел не раскалывался. Тогда Короткин арестовал двух его сыновей, один из которых (кажется, Григорий) был, между прочим, младшим краскомом и впоследствии вернулся с Великой Отечественной войны без руки, ноги и глаза, и начал пытать их при нем. Этого Азриел вынести не смог и сказал Короткину: «Все, я признаюсь. У меня есть золото. Поезжай туда-то, там все зарыто». Короткин, как дурак, поехал, куда сказали, но, конечно, ничего в указанном месте не нашел. «Ай, ты, наверно, плохо искал! — сказал Азриел. — Давай я поеду с тобой и все покажу». Они поехали вместе, и по дороге Азриел каким-то образом сбежал. Короткин несколько раз стрелял ему в спину, но не попал.
Далее мой отец, с чьих слов я рассказываю эту историю, описывает следующую картину: он сидел дома, кажется, болел; его мать Ревекка, умирающая от рака печени, лежала на печи, укрывшись с головой каким-то тряпьем, и непрерывно стонала; бабушка Гинеся сидела за столом и штопала чулок. Вдруг открылась дверь и вбежал Короткин. Он был очень взволнован и с порога закричал: «Бабушка Гинеся, где твой племянник?» «Тебе лучше знать, — ответила Гинеся, — он же у тебя сидит. А если сбежал, то молодец, что сбежал». Так стало известно, что Азриел сбежал. Его ловили, искали у всех родных, и даже когда Соломон отвозил Ревекку в Климов в больницу, где ей и суждено было умереть, переодетый в штатское Короткин провожал их до самого поезда.
Однако Азриел, в отличие от Короткина, был не дурак. Понимая, что на железнодорожной станции в
