не заключалась. Буйство тут не поможет, а поглядев на ухмыляющееся лицо Руди, я понял, что плакаться тоже бесполезно. Лишившись двух козырей, с которых я обычно захожу в трудные моменты, я сразу почувствовал себя выбитым из седла.
— Вы скажете мне, зачем вы затеяли все это? И почему именно я? Чего вы хотите от меня, бога ради?
— Нужна служба — чрезвычайно важная служба — выполнить которую по силам только вам, — говорит он. — Большего пока сказать не могу. Но именно по этой причине вас вызвать в Мюнхен — о, все быть спланирован великолепно. Письмо Лолы — его, кстати, диктовал я — было отчасти правдивым. «Дело самого деликатного свойства» — все так и есть.
— Но что же это за служба, которая по силам только мне?
— Все в свой время. И Бога ради, перестаньте стенать, как жертва в дешевой мелодраме. Поверьте мне на слово, мы не стали бы взваривать такой каша ради пустяка. Я знать, что вы человек умный. Готовы ли вы покориться неизбежному, как полагается хороший парень?
— Но эта тварь Лола! — взревел я. — Она наверняка по уши увязла в этом — этом подлом деле, не так ли?
— Ну, не настолько. Она послужить средством привлечения вас в Германию, но идея принадлежит не ей. Мы прибегли к ее содействию…
— Мы? И кого же вы, черт побери, имеете в виду под этим «мы»?
— Себя и своих друзей. Знаете, вам не стоит слишком сердиться на нее. Сомневаюсь, что Лола хотеть причинить вам вред — на самом деле, она скорее сочувствовать вам — но ей прекрасно известно, чей хлеб она кушать. И как бы могущественный она ни быть, в Германии есть люди, которым ей хватает ума подчиняться. Но хватит глупых вопросов: намерены вы быть хорошим мальчиком или нет?
— Похоже, у меня нет выбора.
— Превосходно. В таком случае давайте залатать царапина у вас на голове, отправить вымыться и переодеться, а затем…
— Что затем?
— Мы с вами предпринять небольшой путешествий, дорогой мой Флэшмен. Или я могу называть вас Гарри? Меня же прошу называть Руди. «Пес паршивый», «дьявол», «свинья» и прочее вполне подходить в общений между людьми относительно незнакомыми, но у меня складывается ощущение, что нас с вами ждать по-настоящему крепкий и плодотворный дружба. Вы не согласны? Ладно, жаль, но там поглядим. А теперь, с вашего позволения, пройдемте со мной в крытый экипаж, который доставить нас в мой скромный обиталище. Там вы мочь привести себя в порядок, чтоб все было клим-бим, как говорят пруссаки. Ну и отвратные же места эти тюрьмы, не правда ли? Никаких удобств для настоящий джентльмен…
Ну и что, по вашему, мне оставалось делать? Пришлось следовать за ним, с головой, обуреваемой сотнями сомнений. Что бы там «они» ни замышляли, я уже был захвачен потоком, и покуда приходилось просто плыть по течению. Безошибочный инстинкт подсказывал мне, что «служба», на которую меня шантажом вынудили согласиться, окажется наверняка неприятной, да при этом еще и чертовски опасной, но для меня трясущиеся поджилки — это одно, а логический процесс — совсем Другое. Я реалист, и понимал, что при любом развитии событий — ну, скажем, во время путешествия, о котором упомянул Руди — обязательно представится какой-нибудь шанс сбежать. Если только вас не держат непосредственно взаперти, то сбежать бывает намного проще, чем принято Думать: ты просто даешь деру, хватаешь первую попавшуюся лошадь и гонишь во весь опор к безопасному месту. В данном случае это, скорее всего, будет австрийская граница. Или лучше швейцарская? До нее дальше, но Руди и его зловещие друзья явно имеют определенный вес в Австрии. Кроме того, им не придет в голову, что я могу ринуться именно в Швейцарию.
— Да, кстати, — говорит Руди, когда мы вышли из участка и уселись в экипаж. — Как человек действия, вы, возможно, попытаться ускользнуть от меня. Пробовать не стоит. Не успеть вы пробежать и пять ярдов, как я вас пристрелить. — И он с добрейшей улыбкой уселся напротив меня.
— Вы так уверены в себе, — огрызнулся я.
— Не без причины, — говорит он. — Гляньте-ка. — Он взмахнул правой рукой и в ладони его оказался карманный пистолет. — И стрелять я без промаха, кстати.
— Ну-ну, — говорю я, но про себя думаю, что так, скорее всего, и есть. Любой человек, у которого в рукаве спрятан пистолет, является обычно неплохим стрелком.
— И при всей моей скромности, посмею заявить, что сильнее вас в бою на саблях или на ножах, — заявляет Великий Руди, пряча пистолет. — Так что вы смотреть, и хорошенько подумать, прежде чем попытаться сбежать.
Я промолчал, но барометр моего настроения опустился на несколько пунктов. Сдается, из него, чтоб ему пусто было, получится неплохой сторожевой пес, да вдобавок он держит меня за «человека действия». Ясное дело, ему известна моя репутация как отчаянного, бесшабашного парня, привыкшего рисковать. Знай он про мою трусость, не был бы так бдителен.
Так что на какое-то время я оказался отдан на милость барона Рудольфа фон Штарнберга, и знай я его так хорошо, как узнал впоследствии, то переживал бы еще больше. Ибо этот малый, этот бесшабашный юнец с курчавыми локонами и обаятельной улыбкой, был одним из самых несносных типов, с которыми мне приходилось иметь дело: испорченным, беспринципным и смертельно опасным негодяем — а я, можете мне поверить, знаю в них толк. Лишь немногие из них, этих негодяев, творят свои мерзкие дела ради удовольствия, но Руди был именно из таких. Ему, скажем, нравилось убивать и обращать убийство в шутку: даже если здесь оказывались замешаны дамы, это его не останавливало и не пробуждало в нем жалости. Полагаю, можно найти преступления, в которых он не был замешан, но исключительно по причине того, что ему не представилось возможности в них поучаствовать. Мерзкий, злой, жестокий подонок.
При всем том, мы в результате неплохо поладили. И вовсе не потому, что я разделял большинство присущих ему пороков, а из-за его ложной уверенности в том, что мне присуща единственная имеющаяся у него добродетель — храбрость. Он был еще слишком молод, чтобы знать, на что способен страх, и представлял меня таким же сорви-головой, каким был сам: все-таки афганская репутация работала на меня. Кроме того, не могу не признать, что Руди мог быть прекрасным товарищем, если хотел, умел поддержать беседу, был мастак на пошлые проделки и любил мелкие радости жизни — поэтому мы легко нашли общий язык.
В тот первый день он был сама предупредительность. По прибытии домой Руди препоручил меня прекрасно вышколенному лакею-французу, который обработал и забинтовал мне голову, вымыл меня и помог одеться — они забрали мои вещи из отеля — а затем накормил роскошным омлетом. Потом мы отправились на станцию: Руди боялся опоздать на поезд. Едем мы в Берлин, сообщил он мне, но больше из него ничего не удавалось вытянуть.
— В свое время все узнать, — заявил он. — А пока нам нечего делать, предлагаю тебе забыть про французский и поупражняться в немецкий — он тебе скоро понадобится.
Мне пришлось удовольствоваться этим загадочным указанием — и следовать ему, ибо с этого момента он не желал ни слышать ни говорить по-французски. Впрочем, влив в себя бутылку рейнского, я стал с меньшим страхом вглядываться в свое неопределенное будущее, и, когда мы сели на вечерний поезд, мне оставалось просто следовать течению событий. Снова начинать бояться предстоит лишь по прибытии в Берлин.
Поездка заняла у нас три дня, хотя сегодня на нее потребовалось бы лишь несколько часов. Но тогда эра железных дорог только начиналась, и линия между Мюнхеном и Берлином не была еще достроена. Помню, часть пути мы проделали в экипаже, но не могу сказать какую. Одну ночь провели в Лейпциге, это точно, хотя меня мало заботила окружающая обстановка. По мере того как мы отсчитывали мили, мое беспокойство снова начало расти: какого же дьявола «им» от меня нужно? Несколько раз я пытался вытянуть что-нибудь из Руди, но без успеха.
— В свое время все узнаешь, — вот и все что он говорил и при этом многозначительно улыбался. — Скажу только, что будь моя воля, я бы сам взялся за эту работенку Я прямо завидую тебе. К сожалению, ты — единственный, кто для нее подходит. И не дергайся — это вполне по силам тебе.
Видимо, это должно было меня подбодрить, но выходило не очень. Дело в том, что он и все прочие
