Не сомневаюсь, что парень был дьявольски рад найти себе оправдание — а я вот ни на миг не желал оказаться рядом с ней, даже за двойную стоимость начинки моего саквояжа. Риск, которому она подвергалась, был исключительным: довольно было искры, чтобы все бросились на нее — у любого нормального человека застыла бы в жилах кровь, послушай он те угрозы, которыми осыпали ее несколько минут назад. Но только не у Лолы: она не боялась их, что и давала понять, целенаправленно бросая вызов, предлагая напасть. Она знала их лучше, чем те самих себя. Они даже не пошевелили и пальцем, чтобы помешать ей.
С ее стороны, конечно, это была идиотская гордыня в чистом виде — типичная для Лолы. Нечто подобное она уже совершила, как я слышал, предыдущей ночью. Когда толпа закидывала кирпичами ее окна, эта сумасшедшая стерва вышла на балкон в самом лучшем своем бальном платье, увешанная бриллиантами, и подняла за их здоровье бокал с шампанским. Правда состоит в том, что она самого черта не боялась, поэтому все и сходили по ней с ума. [XLII*]
Она подошла к карете, сидевший внутри парень выпрыгнул и помог ей подняться, но кучер не мог дать ход, пока толпа не разошлась. Мюнхенцы расходились тихо, как побитые псы: такого жалкого зрелища вам никогда не увидеть. Экипаж тронулся, кони шли шагом, и кучер по-прежнему не нахлестывал, хотя путь был совершенно свободен.
Я некоторое время шел за ним вслед, удивляясь увиденному, и немного раздосадованный тем, как ей удалось выкрутиться. Могли бы хоть тухлым яйцом залепить на память! Вот так всегда с немцами: дай им почувствовать, что не боишься их, и они подожмут хвосты и возьмут под козырек. Английская толпа дело другое — она или порвала бы ее на клочки, или с триумфом понесла бы на руках, но у этих квадратноголовых кишка тонка что на одно, что на другое.
Карета медленно проехала по Каролинен-плац, где народу почти не было, и свернула в одну из дальних улиц. Я все шел следом, в надежде посмотреть, что же будет, но ничего так и не дождался: похоже, никому теперь не было дела до этой неспешно едущей кареты. Тут мне в голову пришла великолепная идея.
Мне же надо убраться из Мюнхена. Что если я залезу в экипаж и попрошусь взять с собой? Вряд ли она станет держать на меня зуб после всего того, что я претерпел по ее милости. Она сторицей поквиталась со мной за историю с лордом Ранелагом — если ей об этом еще не известно, то я охотно расскажу. К тому же Лола больше не в том положении, чтобы отдавать меня под арест. Черт побери, мы ведь были любовниками. Неужто она бросит меня на произвол судьбы?
Должен сказать, будь у меня время на размышление, я бы не сделал этого. Но решение было принято мгновенно. Это же шанс свалить из Мюнхена, а может, и вообще из Германии, прежде чем захлопнется расставленная на меня ловушка! И вот я уже бегу следом за каретой, сжимая саквояж и требуя остановиться. Наверное, это у меня инстинкт: в момент опасности прятаться под женскую юбку.
Кучер услышал меня и, естественно, поддал ходу, полагая, что какой-нибудь кровожадный хулиган из толпы решил-таки свести счеты и затевает недоброе. Экипаж помчался вперед, я же бежал следом, заклиная возницу натянуть поводья, и пытался объяснить, в чем дело.
— Проклятье, стой! — кричал я. — Лола! Это же я, Гарри Флэшмен! Постой, ну постой же!
Но они ехали все быстрее, а я мчался как одержимый, шлепая по лужам и вопя. К счастью, экипаж не мог сильно разогнаться на мостовой, и я на последнем издыхании нагнал его, и вскочил на боковую подножку.
— Лола! — заорал я. — Лола, это я!
Она приказала кучеру остановиться. Я открыл дверцу и ввалился внутрь. Бывший с ней малый, ее слуга, готов был кинуться на меня, но я отбросил его прочь. Она уставилась на меня как на привидение.
— Святые небеса! — воскликнула она. — Ты! Что ты тут делаешь? И какого черта ты натворил со своей головой?
— О Господи, Лола, — говорю. — Я пережил тяжелые времена! Лола, ты должна помочь мне! У меня нет денег, а этот проклятый Отто Бисмарк ищет меня! Ты говоришь о моей голове? Он со своими подонками пытался убить меня! Несколько раз! Глянь-ка, — и я показал ей забинтованную руку.
— Где ты был? — спросила она, я же тщетно пытался заметить в ее прекрасных глазах хоть тень женского сочувствия. — Откуда ты приехал?
— С севера, — отвечаю. — Из Штракенца. Бог мой, это было ужасно! Я в отчаянии, Лола — совсем без денег, без единого фартинга, а мне надо убираться из Германии. Это вопрос жизни и смерти. Я сходил с ума, и пошел к тебе, потому что знал — ты мне поможешь…
— Ты был там, был? — говорит она.
— …и я видел, как эти мерзавцы угрожали тебе. Боже, как ты была великолепна, дорогая! В жизни не видел большей отваги, а мне приходилось бывать в переделках, ты же знаешь. Лола, милая Лола, я прошел ад — и отчасти по твоей вине. Ты же не бросишь меня, а? Ах, моя дорогая, скажи, что не бросишь.
Должен сказать, что это вышло неплохо: момент выбран удачно, отчаяние отображено, просьбы звучали убедительно, а вид у меня был дикий, но не пугающий. Она повернула ко мне окаменевшее лицо, и у меня упало сердце.
— Убирайся из моей кареты, — холодно говорит она. — С какой стати мне помогать тебе?
— Как, после всего, что я вынес? Взгляни: твои проклятые друзья, Бисмарк и Руди, изрубили меня саблями! Я спасся чудом, но они гонятся за мной и убьют, если догонят, это ты понимаешь?
— Ты бредишь, — говорит она, принимая неприступный вид. — Я не знаю, о чем ты: ко мне это не имеет ни малейшего отношения.
— Ты не можешь быть такой бессердечной, — продолжаю я. — Умоляю, Лола: только позволь мне уехать с тобой из Мюнхена, или одолжи немного денег, и я уйду. Ты не можешь мне отказать — я уже наказан за все, в чем провинился перед тобой, разве не так? Боже милосердный, я бы не бросил тебя на произвол судьбы, ты ведь знаешь! В конце концов, дорогая, мы же с тобой англичане…
Я додумался плюхнуться на колени — в конечном счете, когда стоишь на четвереньках, тебя гораздо труднее выкинуть из экипажа. Она закусила губу, выругалась и стала растерянно озираться. Выход нашел слуга.
— Позвольте ему остаться, мадам. Не стоит торчать здесь. Нам нужно спешить к дому герра Лайбингера.
Она продолжала колебаться, но парень оказался настойчивым, я, в свою очередь, умолял во всю мочь, и Лола наконец приказала кучеру трогать. Моя благодарность не знала границ, я начал описывать череду событий, приведшую меня в столь плачевное положение, но она приказала мне заткнуться.
— У меня собственных забот хватает, — говорит. — Где ты там был и что делал, можешь оставить при себе.
— Но, Лола, я только хотел объяснить…
— К черту объяснения! — рявкнула она, и ее ирландский акцент вылез, как шило из мешка. — Не желаю их слушать.
Я покорно сел, поставив саквояж между ног, она сидела напротив меня, задумчивая и злая. Мне это настроение было знакомо: еще чуть-чуть, и полетят ночные горшки, — возможно, эта отчаянная прогулка сквозь толпу все-таки сказалась на ней, а может, она просто беспокоилась насчет завтра. Я осмелился отпустить успокаивающую ремарку:
— Мне так жаль, Лола: я имею в виду случившееся. Они обращались с тобой так беспардонно…
Она даже ухом не повела, и я заткнулся. Мне вдруг вспомнилось, как это было тогда, много лет назад, когда мы в первый раз встретились — я тоже был беглецом, а она спасла меня. Если понадобится, можно ей об этом напомнить, но только не сейчас. Размышляя, я сравнивал: о, даже при нынешнем моем отчаянии невозможно было не согласиться, что теперь Лола столь же прекрасна, как в тот день; похоже, эта история с Ранелагом здорово задела ее, но кто знает, может, при умелом подходе с моей стороны она сменит гнев на милость? Может, даже позволит мне сопровождать ее на пути из Германии — перспектива покувыркаться с ней еще разок-другой живо предстала в моем вечно готовом на такие штуки воображении. И мечты эти были такие сладкие.
— Прекрати глазеть на меня так хитро! — внезапно нарушила их она.
— Прошу прощения, Лола, я…
