теперь ты вновь окажешь нам честь своим присутствием, поскольку наверняка захочешь, чтобы твоя семейка (он имел в виду Пэджетов, родню моей матери) снова тебя пристроила куда-нибудь.
— Спасибо, но с этим я не тороплюсь, — успокоил я его, — думаю, вы согласитесь, что во времена гражданских распрей настоящий джентльмен должен сидеть у себя дома, чтобы защищать тех, кто ему дорог.
— Если ты имеешь в виду Моррисонов, — уточнил он, то я не могу с тобой согласиться. Их настоящее место — в грязной толпе, из которой они недавно вылезли.
— Осторожнее, дядюшка! — заметил я. — Кто знает, может и вы когда-нибудь будете нуждаться в шотландском пенсионе.
С этими словами я его покинул и неспеша отправился домой.
Там все было в смятении. Старый хрыч Моррисон, ведомый неподдельной тревогой за содержимое своих железных кубышечек, набирался мужества, чтобы двинуться на Мальборо-стрит в качестве специального констебля. Когда я вошел в дом, он как раз стоял в прихожей, взирая на свою дубинку с тихим ужасом, будто это была змея. Миссис Моррисон, моя горгона-теща, валялась на софе, а горничные суетились вокруг с примочками и одеколоном. Две сестренки Элспет тихо всхлипывали в уголке, а сама Элспет — представьте себе! — сидела как ни в чем не бывало: в шали на плечах, как всегда красивая, и поедала шоколадки. Как обычно, она была единственной во всем семействе, кто сохранял полное спокойствие.
Старый Моррисон, увидев меня, издал очередной стон и вновь воззрился на свою палку.
— Это так ужасно — отбирать у человека жизнь, — проблеял он.
— Ну так не отбирайте ее, — предложил я. — Бейте вполсилы, чтобы только ранить. Если что, прижимайтесь спиной к стене и колотите по локтям и коленям.
При этих словах женщины подняли вой, а старый Моррисон чуть не упал в обморок.
— Ты думаешь, дело может… может дойти до кровопролития?
— Меня бы это не удивило, — заявил я очень хладнокровно.
— Пойдем со мной, — взмолился он. — Ты же солдат, а значит, человек действия! Тебя даже королева наградила медалью, а я… Ты понюхал пороху в битвах с этими… как их там — о! — с врагами отечества! Если что, то именно ты сможешь показать где раки зимуют этим… этому отребью. Так что пойдем со мной — или, может быть, ты сходишь вместо меня?
В ответ на это я торжественно провозгласил, что сам Герцог приказал, что военные ни при каких обстоятельствах не должны ввязываться ни в какие беспорядки, которые могли бы иметь место во время сборища чартистов. Тем более, я. Я слишком хорошо известен, так что меня обязательно узнают.
— Боюсь, что сегодня граждане должны будут сами исполнить свой долг — заключил я, — но я останусь здесь, дома, так что вам не о чем беспокоиться. А если все-таки случится худшее, то будьте уверены — я и мои друзья жестоко отомстим за вас.
Я покинул прихожую, обстановка в которой больше напоминала атмосферу у Стены Плача, но все это было еще ничто по сравнению со сценами, которые последовали за большим собранием чартистов на Кеннингтоне. Старый Моррисон, сжимая в руках дубинку и сопровождаемый женскими причитаниями, наконец вышел было на улицу, чтобы присоединиться к другим добровольным помощникам полиции, но уже через десять минут вернулся обратно. По его словам, он вывихнул лодыжку и теперь нуждался в строгом постельном режиме. Я был разочарован, так как надеялся, что на улице он все-таки найдет приключения на свою голову, но, как оказалось, этого бы все равно не случилось. Пока чартисты собирались на свой митинг, «специальные силы» были назначены для охраны мостов. Именно тогда я и увидел среди толпы этих мелких лавочников и самого Гладстона — из носа у него текло, но тем не менее он готовился дорого продать свою жизнь, защищая конституционную свободу и свои капиталы. Но дождь лил как из ведра, все промокли до нитки, агитаторы-иностранцы так ничего и не добились, и все, на что решилась разгоряченная их речами толпа, — послать в Палату Общин грандиозную петицию. Говорят, под ней было пять миллионов подписей — причем четыре из них были сделаны моей рукой: одна от имени Обадии Снукса и еще три — в виде крестиков, напротив которых я приписал: «Джон Моррисон, Артур Уэллсли и Генри Джон Темпл Палмерстон руку приложили».
К тому же похолодало, и народ был рад погреться, так что когда один из агитаторов-лягушатников на Трафальгарской площади обозвал всех чер…вых чартистов английскими трусами, какой-то помощник мясника живо сбросил куртку, сгреб французика в охапку и задал этому пожирателю улиток такую трепку, о которой только можно было мечтать. Затем, конечно же, толпа подхватила этого юного героя на плечи и все закончилось стройным пением «Боже, храни королеву» — во всю мощь диких голосов. Вот вам и вся английская революция! [I*][5]
Вас удивляет, что общего все это имело с моими размышлениями о начале политической карьеры? Ну, как я уже говорил, после этого все эти ослы, вроде Гладстона, еще более упали в моих глазах и меня посетила мысль, что, как член парламента, я просто не могу быть хуже их — но пока это была лишь праздная мысль, не более.
Тем не менее, если основным моим впечатлением от всей этой демонстрации было сожаление, что сие недоразумение было столь кратким, то на моего тестя данное событие произвело куда больший эффект — он дрожал на своей кровати, скорчившись и с головой накрывшись одеялом, в ожидании, что его того и гляди гильотинируют.
Вы не поверите, но постепенно он пришел к почти таким же выводам, что и я, хотя просто не могу себе представить, какие уродливые гримасы логики ему в этом помогли. Но кульминацией панических метаний моего тестя, которые продолжались в тот день и всю последующую ночь, когда ему казалось, что толпа вот-вот ворвется в дом, чтобы швырнуть его в сточную канаву или на эшафот, стало самое невероятное — убеждение в том, что мне необходимо пройти в Парламент.
— Это твой долг! — вопил он, сидя в ночном колпаке, с туго перевязанной лодыжкой, в то время как остальные домочадцы хлопотали вокруг отца семейства, пытаясь накормить больного с ложечки жидкой кашкой. Он выхватил ложку и ткнул ей мне прямо в лицо:
— Ты должен занять место в Палате.
Мне хорошо известно, что когда человек не в себе, то самые сумасшедшие идеи кажутся ему вполне естественными и разумными, но я-то при чем?
— Меня, в Парламент? — я расхохотался прямо ему в лицо. — А какого черта я там буду делать? Или вы думаете, что это вконец угомонит чартистов?
В ответ он разразился громкой тирадой про бедственное положение в стране, преступное бездействие конституционного правительства и о том, что все мы должны сплотиться вокруг знамени в сей трудный час. Странно, но, кажется, нечто подобное я уже в свое время слышал от Бисмарка — про сильное правительство, усмирение рабочих и тому подобное — но все же я еще не мог понять, каким образом старина Флэши, пусть даже и член Парламента, может всему этому поспособствовать.
— Если вчерашняя бессмысленная возня убедила вас в том, что в Вестминстере необходимы перемены, — осторожно заметил я, — то я не против, но почему вы не хотите выставить собственную кандидатуру?
Моррисон вытаращился на меня поверх своей миски с кашей.
— Но я же не герой Кабула, — наконец выдавил он. — К тому же у меня бизнес, за которым нужен глаз да глаз. А вот ты — другое дело, тебе ничто не мешает этим заняться. А ты нам уже все уши прожужжал о том, как тебя любит вся эта публика. Вот теперь у тебя наконец появился шанс извлечь из этого хоть какую-то пользу.
— Да вы с ума сошли! — крикнул я. — Кто меня выберет?
— Да кто угодно, — ощерился Моррисон, — в этой стране, если все правильно организовать, то любая мартышка из зоосада сможет занять кресло в парламенте.
Это он, как я понял, уже начал меня так уговаривать.
— Но ведь я не политик, — отвечаю. — Я про все эти дела мало что знаю, а думаю — и того меньше.
— Именно поэтому ты и подходишь для этих дел лучше многих, а в Палате общин ты найдешь немало себе подобных, — заявляет он мне в ответ.
Я снова расхохотался, и это привело Моррисона в такое бешенство, что женщины в страхе вылетели
