Долго меня упрашивать не надо — я хватаюсь за картину.
— Брось ее и беги! — настаивает она.
Бросить ее? Сейчас?
— Он в оружейной!
Но прежде чем я успеваю решить, что мне делать с картиной, Тони возвращается в сопровождении громко лающих от предвкушения охоты собак. Он велит собакам заткнуться, и я слышу, как он переламывает ружье и вставляет патроны.
— Отдай мне ружье, — приказывает ему Лора.
— Ты этого никогда не забудешь, я тебя уверяю, — говорит он.
— Отдай ружье.
— Еще мальчишкой я нашел своего дядю, когда он застрелился. Его голова до сих пор мне снится по ночам.
Раздается мягкий щелчок. Я стою, сгорбившись и придерживая картину, которая постепенно съезжает с перил. Я жду выстрела, который положит конец его земному существованию. Я должен что-то сделать, чтобы остановить его, я это осознаю. Но я также осознаю, что если он меня заметит, то дуло ружья само собой направится на меня, и тогда уже моему существованию придет конец.
— Тони, пожалуйста, послушай меня, — умоляет Лора.
Ни звука. Даже собаки застыли на месте. Само время застыло.
В этот момент звонит телефон.
Никто из нас не двигается. Телефон продолжает звонить на массивной дубовой полке прямо подо мной, и это единственное событие в бессобытийной пустоте дома. Никто из присутствующих не реагирует на его настойчивые трели, подобно тому как мы с Кейт поначалу не реагировали на свой телефон часа два назад. Однако апвудский телефон, так же как и наш, не позволяет себя игнорировать. Время медленно возобновляет движение. Тони издает слабый звук, похожий на вздох.
— Возьми трубку, — тихо говорит он, — это, наверное, опять твой дружок.
— Сначала отдай ружье.
— Возьми трубку! — орет он и со всей силы ударяет ружьем о край стола. Лора подчиняется, но в последний момент Тони, очевидно, меняет решение. Я слышу, как он опережает Лору и сам хватает трубку.
— Послушай, говнюк, — начинает он, а затем останавливается, и я с облегчением вспоминаю, что кто бы ни находился сейчас на другом конце провода, это точно не я. Возникает небольшая пауза, во время которой звонящий, судя во всему, дает Тони это понять. Мне приходит в голову страшная мысль: Кейт разыскивает меня, желая в чем-нибудь упрекнуть или о чем-нибудь попросить.
— Их нет в багажнике?! — восклицает Тони. — Что значит, нет в багажнике? Вы шутите?
Куисс. Ну конечно.
— Так это ты, — неожиданно говорит Тони страшным голосом, и я наконец поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него, потому что эти слова он адресует точно не Куиссу.
Но выясняется, что и не мне. Он повесил трубку и наступает на Лору, по-прежнему с ружьем в руках.
— Ты и этот крысеныш из коттеджа, — говорит он в приступе пьяной проницательности. — Этот грязный учителишка. Конечно! Вот с кем ты трахаешься!
Лора вырывает ружье у него из рук и бросает в дальний конец холла. То ли при воспоминании о ее предполагаемой неверности, то ли при виде своего драгоценного ружья, царапающегося о плиты пола, Тони окончательно теряет контроль над собой. Он хватает ее за горло и начинает трясти, ударяя головой о перила. Она пытается что-то сказать мне, но тщетно. Я выпускаю из рук «Веселящихся крестьян», потому что надо что-то делать, и картина, кувыркаясь на разные лады, скатывается вниз по лестнице. Тони оборачивается на шум и наконец замечает меня. Он тупо смотрит на меня с открытым ртом, продолжая держать Лору за горло.
На несколько секунд мы застываем без движения. Затем он бросает Лору на пол и с диким видом озирается вокруг, очевидно, желая понять, куда она зашвырнула ружье, но у меня нет ни малейшего желания проверять свою гипотезу. Я бросаюсь вниз по лестнице, одной рукой подхватываю Лору, другой — картину, и каким-то чудом мы все оказываемся на улице, в ночной тьме. Я лихорадочно начинаю развязывать шнур, скрепляющий заднюю дверцу «лендровера». Лора издает нечто вроде предупреждающего хрипа — она по-прежнему не в состоянии говорить после хватки Тони, который снова вооружился ружьем и пытается перебраться через собак на крыльце. Тони спотыкается, ночную тьму разрывает грохот выстрела, и первый заряд уходит в пустоту — благодаря собакам. Я бросаю картину в «лендровер» и захлопываю багажник, а затем наклоняюсь и наскоро сооружаю из упаковочного шнура узел, чтобы удержать багажник в закрытом положении. Краем глаза я вижу, что Тони встает на ноги и выпрямляется. Я инстинктивно пригибаюсь, когда он стреляет во второй раз, и чувствую, как заряд дроби рассекает воздух рядом с моей головой, обжигая затылок.
— Скорей! — хрипит Лора. — Он перезаряжает!
К тому моменту, когда он снова готов стрелять, мы уже далеко. Стекло за моей спиной покрывается трещинами, однако «лендровер» это не останавливает, и мы едем по ухабам, стукаясь головами о крышу салона и ощущая себя в безопасности, окруженные знакомой вонью и испарениями бензина. Бешеный лай собак сопровождает нас с обеих сторон. Перед поворотом на дорогу я чувствую под колесами последнее препятствие и вижу, как одна из собак, кувыркаясь, подобно цирковому акробату, улетает во тьму. Но мне некогда обращать на это внимание, потому что я ощупываю рукой влажное пятно у себя на затылке.
— Возьми он на пару дюймов левее… — говорю я, рассматривая кровь у себя на ладони.
— Или жми еще пару секунд… — шепчет Лора, ощупывая горло.
Однако у нас, похоже, все в порядке. И уже второй раз за вечер мы летим по склону холма навстречу своему счастью.
Лесок… Дорога на Лэвенидж… Бизи-Би…
К Лоре постепенно возвращается голос.
— Не надо было мне оставлять на столе бутылку джина, — хрипит она.
Она вновь ощупывает шею, а затем приподнимает свитер, чтобы рассмотреть ребра. Но на этот раз мне некогда даже повернуть голову в ее сторону, потому что мне наконец удается сопоставить все факты.
Упаковочный шнур и удушение. Той идиллической весной 1565 года Филипп II приказал: дабы не дать еретикам возможность умереть мученической смертью, их надлежит казнить в полночь прямо в камерах. Несчастных связывали так, что голова оказывалась между колен, и медленно топили в лоханях с водой.
— Ну ладно, — говорит она. — Зато мы победили, картина у нас.
Но я не думаю даже о нашей победе. Я смотрю в зеркало на тяжелую дубовую панель, затолкнутую в багажник. С водительского места невозможно ничего разглядеть. Но я знаю, что увижу, когда в очередной раз рассмотрю ее.
Я увижу, что голова у человека, падающего в пруд, наклонена между колен.
Они не удерживают и не спасают его. Они его топят.
На среднем плане картины обыкновенный мирянин превращается в мученика, и никто из остальных персонажей этого не видит — происходящее убийство может заметить только сторонний наблюдатель, рассматривающий картину. Вот он, излюбленный брейгелевский прием — едва заметное, но придающее особый смысл всей работе событие, такое, как тонущий Икар, ослепленный Савл, беременная женщина, скрытая в вифлеемской толпе… Год деловито начинает свой ход, но уже в самой первой картине цикла изображено тайное убийство, разрушающее идиллию.
— Ты чего примолк?
— Думаю.
И думаю я вот о чем: Multa pinxit, hie Brugelius, quae pingi non possunt. У нас в руках пример того, чего нельзя было изобразить, — невидимая казнь, одобренное правосудием умерщвление человека, скрытое от чьих-либо глаз. Здесь оно совершается при свете дня, так что всякий нидерландец, который еще может стать жертвой подобной казни, и каждый испанец, которому эту казнь еще, возможно, предстоит
