В составе группы не было никого званием ниже прапорщика, имелись два старших прапорщика, лейтенант, старший лейтенант и капитан. Все воевали по контракту. Кроме офицеров и старших прапорщиков, все прошли жесткую шестимесячную выучку в школе ГРУ и затем ежедневно совершенствовали ее, служа в бригадах особого назначения. Офицеры и старшие прапорщики учились четырнадцать месяцев по более обширной и более жесткой программе.
Группа не задерживаясь пошла дальше. Вскоре сзади послышались короткие, в два-три патрона, автоматные очереди. Все было кончено в полминуты. Десять душманов остались лежать в тех же позах, но уже не стреляли. Передав поднявшимся снизу десантникам из охраны колонны трофеи, Савченко презрительно сплюнул, махнул товарищам, и они, не отвечая на вопросы, двинулись догонять своих. Похвалы от командира они не ждали, но и нагоняй получить не предполагали, однако после доклада получили его.
— Значит, решили показать свое искусство необученным армейцам ? — хмуро спросил командир. — Чтобы завтра вся часть, а послезавтра вся провинция узнала, какие тут появились мастера огневого боя? Что, не могли их гранатами забросать? Швырять гранаты, да еще сверху, каждый зачуханный мотострелок сумеет.
— Извини, командир, как-то не подумалось, — виновато оправдывались прапорщики.
— Мы пока еще и живы-то лишь потому, что нас учили думать, выговорил им капитан. — Видно, не доучили… Ладно, если поняли, тогда все. Если действительно хорошо поняли, о выговоре можете забыть.
— Есть забыть, — с облегчением ответили проштрафившиеся. Тянуться и козырять между ними было не принято. Командир остановил группу возле офицерский казармы.
— Ты, Миша, устраиваешь ребят, — распорядился он и обратился к Черных: — А ты, Юра, займись нашей экипировкой и баней. Я буду в отведенной нам комнате, о которой позаботился Жилин. Поторопись, а то нехорошо как-то мне идти к начальнику особого отдела в таком задрипанном виде, — он окинул себя взглядом. — Тем более что мужик он хороший, надо уважить почтением.
Спецподразделения ГРУ не подчинялись командованию сороковой армии и капитан не был обязан отчитываться в своих действиях перед подполковником Жилиным. Но, поскольку связь со своим прямым начальством он имел возможность поддерживать чаще всего через него, и через него же отправлял отчеты, то начальник особого отдела, по существу, был посвящен в дела группы, за исключением тех случаев, когда для получения приказа капитана вызывали непосредственно в штаб оперативной группы министерства обороны в Кабул. От Жилина зависело и благополучие подчиненных Кондратюка в перерывах между заданиями, которые иногда могли длиться неделями. Поэтому капитан вел себя с начальником особого отдела так, будто тот являлся его начальником. Конечно, Жилин понимал эту несложную игру в субординацию и про себя усмехался, но тем не менее отношение командира группы ему льстило.
Жилин был убежденным формалистом, к чему его обязывало само содержание службы. Но к Кондратюку неизменно проявлял снисхождение, тем более что это никак не сказывалось на его непосредственной работе.
— Видел, крепко вам досталось, — сказал Жилин, когда после бани к нему вошел Кондратюк в новом отглаженном обмундировании. — Сегодня отдыхай и выспись, наконец, как следует. Задание выполнил — это главное. Подробности подождут до завтра. Но все же пару запросов задам. Проведение операции задокументировано?
— Как положено. Только, Семен Иванович, мы ведь провели две операции.
— Так вот зачем тебя перед выходом в Кабул вызывали. То-то вместо двух недель вы почти месяц путешествовали. Второй вопрос: Почему за все время только дважды вертолеты вызывали? Нелегко ведь приходилось.
— Даже очень нелегко, — подтвердил капитан. — Мы большей частью почти по вершинам шли. Для вертолетов подходящих площадок не находилось. К тому же, по случаю водой разжились. Можно было терпеть.
— Понятно. — Подполковник открыл дверцы шкафа. — Свою водку, видно, уже завтра получите, сколько положено. А пока — на из запасов отдела по бутылке на двоих на всю братию, чтобы спалось крепче. Получишь, вернешь.
— Спасибо, — сказал Кондратюк и улыбнулся. — Боюсь, завтра нам выпивки не хватит. Что-то слишком уж много желающих поздравить нас с благополучным прибытием собирается.
— Шаромыжников среди нашего доблестного офицерства хватает, —проворчал подполковник. — Так и ищут, где бы заложить за воротник, особливо, ежели на дармовщину. Ладно, если не хватит, зайдешь, дам спирту. Докупать водку не спеши. Контрабандная бутылка сейчас двадцать чеков стоит. Шоферня в емкостях машин по семьсот-восемьсот бутылок за рейс завозит. Представляешь, какой навар имеют те, кто в Союзе их загружает? Ловят их, конечно, да и мы помогаем. Но это, как половодье, попробуй, останови. Везде сплошная пьянь.
— На войне как на войне, — пожал плечами Кондратюк.
— На войне тоже не обязательно быть свиньей, — хмуро возразил подполковник.
— Ну да, хрен с ними, с пьянчугами. Рассказать бы тебе, с каким народом нам приходится иметь дело, не поверишь.
— Ну, почему же? Я ведь тоже кое-что вижу.
— Что ты видишь? Что ты можешь видеть, террорист несчастный? Хотя не такой уж несчастный, раз все еще живой. Ты можешь видеть листья, так сказать, от древа зла, а нам чаще приходится иметь дело с корнями.
— И получается что-нибудь?
— Стараемся. Только топоры отскакивают, не успеваем точить. Корни больно толсты.
— А вы их электропилой, Семен Иванович, — смеясь, посоветовал капитан.
— Находятся умельцы, что электроэнергию вырубают, — хмыкнул Жилин. — Но ничего, у нас тоже специалисты не из последних.
В комнате офицерского общежития, выделенной Кондратюку и его заместителям, собралось полтора десятка приглашенных и не приглашенных, забредших на запах застолья, — представители почти всех расположенных в Лангаре родов войск в звании от лейтенанта до подполковника и в должности от комвзвода до комбата. Они сидели на кроватях, стульях, ящиках. На столе в изобилии стояли бутылки с водкой, опустошенные и налитые кружки, стаканы, пиалы, открытые банки консервов и лимонада, лежали ломти хлеба, куски колбасы, бережно нарезанные ломтики сала — дар кого-то из отпускников, желтели разрезы дынь.
Офицеры пили, галдели и изредка закусывали. Шум в комнате то стихал до нормальных разговоров, то достигал такой плотности, что его, казалось, можно лепить в ладонях, как снежки, то разбивался на обособленные диалоги, то снова концентрировался в общий гвалт, когда каждый слушал только себя. Все уже успели забыть, по какому поводу собрались, да, пожалуй, и изначально это мало кого интересовало. Как только рядом с Кондратюком освободилось место, туда протиснулся лейтенант-десантник и с пьяным упорством стал терзать его вопросами, явно получая удовольствие от «тыканья» чужому капитану:
— Нет, ты все-таки скажи, кто для тебя лучше — парчамисты или халькисты? Лично ты за кого, капитан?
В первое время после ввода ограниченного контингента советских войск в Афганистан такого рода вопрос был бы вполне уместен. Советский офицерский корпус даже разделился на приверженцев той или другой группировки в расколовшейся Народно-демократической партии. Сейчас, на седьмом году войны, никого уже не могли всерьез интересовать распри лидеров партии в борьбе за власть. Все давно уже поняли, что различие между фракцией «парчам» и «хальк» состоит лишь в их национальной окраске. Первую представляли богатей непуштунских национальностей, вторую — толстосумы пуштунов из юго- восточных и южных провинций. Вопрос лейтенанта свидетельствовал лишь о его желании предстать в глазах этого интеллигентного капитана мыслящим человеком и о том, что в Афганистане он, лейтенант, явный новичок.
— Я за интернационал, — с серьезной миной произнес капитан. Он вовсе не имел в виду давно залитый своей и чужой кровью интернациональный долг советского воина, о котором на первом году войны повсеместно болтали штабные замполиты. Ему вспомнился ответ Чапаева на вопрос крестьянина — за
