Кавказа, депортированных после войны, то зря ты считаешь их предателями. Как известно, предают только свои. А они для советской власти своими никогда не были.
— А если не были своими, значит всегда были врагами, — не отступался от своего лейтенант. — Тогда с ними вообще обошлись очень мягко, можно сказать, по-христиански. Как там по-ихнему… Прости ближнего своего… Что-то в этом роде. Так на что же им жаловаться? На что обижаться? На то, что к ним отнеслись не как к врагам, а как к недоумкам, благодаря чему они и остались в живых?
— Ну, Юрий Антонович… — укоризненно покачал головой Марьясин, намереваясь выдвинуть возражения. Но его остановил Малышев:
— Кончай, старшой.
— Почему? — живо возразил Гамов. — Интересно же.
— Тебе интересно, а у меня эта история уже в печенках сидит. Не о чем больше говорить, что ли?
— Говорить, конечно, есть о чем, — согласился Марьясин. — Но ведь исторические времена в стране наступают, Дмитриевич. Вот посмотришь. Но раз тебе надоели мои экскурсы в историю, ничего не поделаешь, постараюсь сократить. У нас ведь не скажешь: не любо — не слушай, другим не мешай. Деваться-то некуда, — обведя взглядом каменистые вершины, рассмеялся ой и тоном приказа закончил: — Ну, поболтали, а теперь спать, кому положено.
Конца разговора командир не слышал, потому что проходил он в стороне, куда Малышев отвел Марьясина.
— Слушай, Михаил, — хмуро сказал старший прапорщик. — Мне же интересно, что ты рассказываешь. А сказал я так… чтобы ты остановился. С такими разговорами… Как там поет Высоцкий… «Капитан, никогда ты не будешь майором». А ты еще даже не капитан.
— Спасибо за заботу, Дмитриевич, — улыбнулся Михаил. — Капитаном я стану, наверное, в самое ближайшее время. Игорь сказал, что представление подано. И майором стать не проблема. Я же подал рапорт о поступлении в академию. Только вот начинаю думать: не лучше ли стать генералом от политики, чем майором от армии.
— А что, Михаил? — заинтересовался. Малышев. — Не мне рассуждать об этом, образования маловато, но, по-моему, в политике у тебя должно получиться. Хотя такие, как ты, и в армии нужны. Сам знаешь, сколько у нас говна в офицерском звании ходит.
— Спасибо на добром слове, — рассмеялся Марьясин. — Тут есть над чем подумать. А времена у нас на самом деле наступают веселые, Дмитриевич. Помяни мое слово. Горбачев ведет себя, как царь Додон, будто в бирюльки играет. Сам убедишься, Дмитриевич, он доиграется.
— Я так высоко не могу мыслить, — улыбнулся Малышев.
Еще одну ночь группа шла компактно и так же расположилась на дневку. Марьясин, безукоризненно выполнив свои обязанности первого заместителя командира, по обыкновению развлекал ребят историческими байками, на этот раз не касаясь политики. Рассказал, как английский король Карл Второй, который по фантазии Дюма взошел на престол благодаря Атосу и Д'Артаньяну, однажды застал в постели своей содержанки герцогини Кливлендской прямого предка Уинстона Черчиля Джона Черчиля. В ту пору он был просто светским сутенером, живущим за счет женщин, а после стал первым графом Мальборо. Именно о нем на Руси пели похабную песню: «Мальбрук в поход собрался, наелся кислых щей, в дороге…» И далее — совсем неприличное. Это ему за содействие в заключение мира со шведами Петр Первый соглашался, по условиям Джона Черчиля, дать титул русского князя и доходы на выбор с Киевского, Владимирского или Сибирского княжеств. «А ежели большего взалкает», — писал Петр, «то обещать ему рубин зело векикий и орден Андрея Первозванного».
— Ну и как, взалкал? — спросил прапорщик Костя Игнатов.
— Болтуном оказался предок Уинстона Черчиля, сутенер, ставший графом.
— А с этой, герцогиней, с которой ты начал, что?.. — полюбопытствовал Геннадии Чернышев.
— А с герцогиней так. Застав у нее в постели Джона Черчиля, король сказал: «Я тебя прощаю, прохвост, потому что таким образом ты зарабатываешь себе на хлеб».
Марьясин по себе знал, насколько чревато неожиданными последствиями напоминание голодному о хлебе, жаждущему о воде, истекающему желанием мужику о женщине, и переключился на другое.
Заговорил о Балтазаре Коссе — папе Иоанне XXIII, убийце, пирате, воре, насильнике, отравителе, дипломате, государственном деятеле, человеке, для которого совершенно не существовало нажитых человечеством моральных правил, развратнике, кровосмесителе, народивших детей со своейдочерью и внучкой. Этот удалой разбойник и умница пять лет был римским папой. Потом римская церковь вычеркнула его из своей истории. И теперь считается, что папы Иоанна XXIII не существовало, не было такого папы, не было пяти лет в истории католической церкви, и все тут.
— Мог бы, ребята, рассказать еще много занимательного об этом гнусном институте папства, — продолжал Марьясин. — Об институте, не как об учреждении, а как о социальном образовании. Ну, пример, о владении папским престолом совершенно омерзительным семейством Борджиа. Рядом с ними Болтазар Косса просто невоспитанный юноша. Но не хочу нарушать вашу нравственную девственность, мужики. Хотите о парижском палаче, нарушившим нормы морали?
— Давай, Михаил Владимирович. Валяй, старшой. Слушаем, —загалдели прапорщики.
— Значит, так. Когда палач Самсон достал из гильотинной корзины голову Шарлотты Конде, убийцу Марата, того самого, именем которого названы улицы во всех приличных городах страны.
— Это уже неприлично, старшой, — сказал Гамов. — Обижаешь, офицер.
— Виноват, господа прапорщики. Исправляюсь, — улыбнулся Михаил. —Так вот. Когда Самсон достал из корзины голову этой блядюшки, он в знак презрения нанес ей пощечину. Республика отстранила его от должности, которую династия Самсонов занимала двести лет. Он нарушил закон «Наказывать, не унижая». В смысле, убивать как палач ты обязан, но не унижай.
Кондратюк хорошо понимал пользу не только исторически образовательных экскурсов Михаила, но и его нравственное влияние на парней, и был доволен, что случай представил ему такого заместителя. Однако знал он и то, что Марьясин давно созрел для самостоятельной работы и если его до сих пор не выдвинули на командира группы, то виной тому было его обостренное чувство справедливости и язык, выражавший это запретное чувство. Тем не менее, судя по вопросам полковника Клементьева и интересу к Михаилу начальника, отправлявшего Игоря в Москву, с Марьясьиным придется расстаться. Да оно и правильно. Не по-хозяйски держать двух, по существу, равноценных командиров в одной группе.
— Хотите еще? — спросил Марьясин.
— Давай, Владимирович, — ответил за всех Станислав Весуев. Остальные одобрительно загудели.
— Смотри, командир, — заметив, что Кондратюк не спит, повернулся к нему Михаил, — у наших прапорщиков явно пробуждается жажда знаний. Этак ведь лет через десять могут и старшими прапорщиками стать.
И, глядя на смеющихся парней, заявил:
— Я готов повышать ваш образовательный уровень, но только с разрешения Дмитриевича.
— Валяй, — усмехнулся Малышев.
— Ну, ладно. Вот говорят и пишут, что Суворов надеялся только на штык и бросал солдат под пули, чтобы скорее сблизиться с противником до рукопашной схватки. «Пуля — дура, штык — молодец» — на основании этой суворовской реплики и болтали. А на самом деле Суворов отлично знал цену ружейному огню, не говоря уже о пушечном. Он давал на каждого солдата по сто выстрелов, сейчас бы сказали патронов. В то время ни одна армия в мире так не оснащала солдат огнем. А вот интереснейший факт из военной истории, может быть, даже единственный. Во всяком случае, я другого такого не знаю. Во время войны России со Швецией при Александре Первом генерал Кульнев, кстати, друг Дениса Давыдова, постоянно одерживал победы над шведами, но по отношению к поверженному противнику вел себя великодушно и благородно. Уважение к нему со стороны неприятеля дошло до того, что шведский король специальным указом строго-настрого запретил своим солдатам стрелять в генерала.
— Об этом я где-то читал, — сказал Гамов.
— Да ну! — удивился Марьясин. — Ко всем твоим блестящим достоинствам ты еще и читать умеешь! Ну, даешь. Ну, даешь, Серега! Хватило же мужества годами держать в тайне этот несомненно исторический факт!
Старший лейтенант намекал на то, что Гамов не любил читать. Если другие время от времени все же
