— Да. Понимаете, Голдвассер, я подумал, что лучше начать с рецензий, а уж по ним как бы воссоздать роман.
— Ясно.
— Ведь писатели работают по-разному.
— Да.
— Вы находите, что начинать с этого конца нецелесообразно?
— Нет, отчего же.
— Понимаете, иногда я и сам призадумываюсь.
— Неужели?
— О да. Ведь когда пишешь, чувствуешь себя чертовски одиноким. Порой даже начинаешь бояться, что у тебя уже ум за разум зашел.
Некоторое время Голдвассер размышлял.
— Роу, — сказал он. — А сюжет для романа у вас есть? Или персонажи?
Роу молча глазел на пишущую машинку. «Молниеносно, мучительно и мудро, — подумал он. Беспощадная проницательность и сокрушительная точность. Смотрит в самый корень».
— Как раз нащупываю, — произнес он.
— Понятно. А есть у вас другие — как бы это выразиться? — отправные точки?
— Ну… — произнес Роу.
Он знал, что хочет написать, но рассказать об этом не мог. Написать, вообще говоря, тоже. Ни рассказать, ни написать он не мог, так как образы, которые ему хотелось перенести на бумагу, были томны и мимолетны как сновидения. Чем больше тщишься описать сон, тем дальше он от тебя ускользает, отступает перед словесной атакой, будто остывает, будто бледнеет, и наконец, когда ты уже, казалось бы облек в слова, в памяти не остается никаких следов того, что тебе снилось. Роу хотел перенести на бумагу картины, которые возникали у него в голове неожиданно, когда мозг был разгорячен и на мгновение охватывал, казалось, всю сладость жизни. Вот, например, картина: пронизывающий мартовский ветер расцвечивает воду солнечными бликами в устье судоходной реки. Или вот: усталые наивные глаза отмечают первый серый проблеск летней зари на тополях и медных буках в уборе листьев, на каменных балюстрадах и газонах, белых от росы. Или такая картина: ноябрьским вечером сквозь туман идет Роу, и пар от его дыхания туманом прорезает желтую дымку в круге света от уличного фонаря, и он слышит тарахтенье мотоцикла: «Трах-тах-тах-тах-тах». Но как описать все это, чтобы сохранился хоть малейший аромат этих бесценных, уникальных картин, Роу понятия не имел.
— Значит, нет? — сказал Голдвассер.
— Только в самых общих чертах.
— Вы не хотите выпятить какую-нибудь идею? Ну, например, показать, как власть растлевает людей или желания опустошают душу? Не хотите разоблачить мещанские нравы провинциальных университетов или чрезмерно крутую учебную политику Оксфорда или Кембриджа?
— В общем-то, наверное, нет.
— Что ж, тогда начнем с персонажей и сюжета. Прежде всего нужен герой. Допустим, его зовут Онн. Теперь, насколько я понимаю, у Онна любовная связь.
— С Онной?
— Слишком прозрачно. Как насчет Мои — сокращенно от Мойры? Ну вот, уже кое-что. Моя, конечно, замужем за тупым издателем по фамилии Хоуард. Их брак уже давно превратился в чистую фикцию. И вот Онн — пылкий молодой писатель, бунтующий против затхлых условностей, — уговаривает мою бежать с ним и вместе строить новую жизнь.
— Прекрасно, Голдвассер!
— Мы ведь только-только начали. Теперь так: у Хоуарда есть любовница, по имени Лизбет. Лизбет знакомится с Моей, и в обеих женщинах вспыхивает странное влечение друг к другу. Исполненная чудовищного предчувствия собственной неполноценности, моя пытается порвать с Онном и затевает нарочито грязную, низкопробную интрижку с пьянчугой и пижоном Лио сводным братом Лизбет. В отчаянной попытке утешится после утраты мои, Онн спит с Лизбет, но вот Лизбет ему признается, что когда-то была в связи с Лио, и Онн, захлестнутый глубочайшим отвращением к жизни, вдруг допускает, чтобы Хоуард его соблазнил.
— Голдвассер, это же большая литература![1]
— Я еще не кончил. Онн, ясное дело, не знает главного: Хоуард таким образом мстит Лио за его интрижку с Моей.
— Я, кажется, не совсем уловил.
— Да ведь Хоуарда, само собой, связывают с Лио многолетние узы. Это у Лио единственное светлое пятно в жизни, и когда он узнает, что Хоуард обманывает его с Онном, то ударяется в длительный загул, который его убивает. Узнав о смерти Лио, Лизбет кончает с собой. Онн чувствует моральную ответственность за смерть Лизбет и сходит с ума. Поскольку обоим некуда больше кинуться, Хоуард и моя возобновляют совместную жизнь, чтобы до самой могилы мучить друг друга взаимными упреками и покаяниями.
— Вот это, действительно, сюжет, Голдвассер!
— Во всяком случае, без подготовки я не могу высосать из пальца ничего лучшего.
— По-моему, вышло потрясающе.
— Стоит вам немножко поработать, и сюжет станет достаточно запутанным.
Роу призадумался.
— Голдвассер, а вам не кажется, что в романе слишком много секса?
— С чего бы? Все романы только об этом и толкуют.
— Да, пожалуй.
— Пока еще ничего другого не придумали, так ведь?
— Пожалуй, нет. Знаете, для меня это совсем новая отправная точка.
— Не представляю, о чем же вы собирались писать роман, если не о сексуальных отношениях.
— Да было у меня что-то вроде идеи. Трудно объяснить, но в общем о том, как человек идет по улице. В тумане.
— А дальше?
— Он выдыхает туман.
— Выдыхает?
— Потом слышит треск мотоцикла.
— Ну а дальше?
— Не знаю. По-настоящему я еще, конечно, не все продумал.
Голдвассер потер щеку.
— Это вы можете обыграть, — сказал он. — Я так думаю.
— Например, Онн идет по улице сквозь туман, направляясь от Мои к Лизбет?
— Или от Лизбет к Хоуарду.
— Пожалуй.
— Почти в любом месте можете обыграть.
— Да-а-а-а.
— Ну не буду вам мешать.
После ухода Голдвассера Роу вставил в машинку чистый лист бумаги. Он всегда знал, что рано или поздно ему придется столкнуться с требованиями, предъявляемыми к роману, но воображал, что будет от них отмахиваться хотя бы до тех пор, пока не напишет развернутой критической статьи для «Энкаунтера»[2].
«Хью Роу, — безрадостно отбивали сами собой его пальцы, — вопреки ожиданиям некоторых литературоведов не создал абсолютно самобытного шедевра. Однако «Клубок червей» — зрелое профессиональное произведение, его сила — в действенном реализме замысла, оно смело смотрит в лицо жизни, такой, какова она в современном романе…»
