меня из рук корзину, потому что считает ниже своего достоинства добиваться чего-то не запугиванием, а силой. Ему остается только ждать, что я покорюсь.
А я не покорюсь.
Ничего подобного по смелости и отчаянности я еще в жизни не совершал. От ужаса и ликования у меня руки-ноги затряслись.
А молчание все длится. Я отрываю взгляд от пола и смотрю ему в лицо. Он поднимает глаза от работы и смотрит на меня. Мгновение мы пристально глядим друг на друга.
От улыбки нет и следа. Правда, он вроде бы и не сердится. Скорее, совершенно сбит с толку. Не знает, как ему действовать.
И вид у него – несчастнее некуда.
Мы оба быстро отводим глаза.
–
И я сдаюсь. Против этого страшного, отчаянно бесстыдного слова мне не устоять. Я ставлю корзину возле тисков.
И понимаю, что совершил самый малодушный, самый трусливый в жизни поступок. В течение одной- единственной минуты я скатился с героических высот на самое дно. И вдруг слышу за спиной неторопливые спокойные шаги и голос матери Кита:
– Тед, милый, Кит
Шаги замирают.
– Здравствуй, Стивен, – удивленно говорит она.
Я не могу посмотреть ей в лицо. Наступает молчание, по моим ощущениям – бесконечное; я и не глядя знаю, что она сейчас делает. Не сводит глаз со стоящей на верстаке корзины. Проходит еще вечность; теперь, я чувствую, она посматривает на меня, на отца Кита, опять на корзину…
И на кое-как наброшенное мятое полотенце, которое уже не закрывает содержимого корзины. На яйцо, которое Барбара впопыхах разбила. На вскрытый конверт.
– А, вот спасибо, – невозмутимо произносит она, и становится ясно, что прошел всего миг, не более. – Не те ли это продукты, которые вы с Китом брали на свою военную базу?
Она подходит к верстаку и уже готовится протянуть руку. Отец Кита молча отодвигает корзину подальше и с прежней усмешкой склоняется к тискам.
Снова проходит вечность; мать Кита опять поворачивается ко мне и спокойно говорит:
– Ступай-ка, найди Кита, подбодри его немножко. – И, обернувшись к отцу Кита, добавляет: – Помоему, на сегодня математики уже хватит, верно?
Что происходит дальше, я уже не слышу, потому что опрометью выскакиваю во двор. Там, напротив гаражной двери, сидит на кухонной приступочке Кит и ждет, держа в руке тетрадку. Он смотрит на меня без всякого удивления – то ли измученный битвой с математикой, то ли запуганный домашними баталиями. Я даже не пытаюсь его подбодрить, как советовала его мать. Не могу выдавить из себя ни слова, потому что сгораю со стыда.
Я бегу обратно на улицу. Меня там поджидает Барбара Беррилл, испуганная и подавленная.
– А корзина?.. – шепчет она, глядя на мои пустые руки. – Он ее все-таки отнял. Что он сделал? Бил тебя палкой?..
Но слова ее до меня почти не долетают, потому что я уже далеко.
Я бегу домой к маме. Жизнь кончена.
– Я ничего не смогу сделать, если ты не расскажешь мне, что стряслось, – в десятый раз говорит мама.
– Ничего, – тоже в десятый раз с отчаянием повторяю я.
– Но ты ведь плакал, я же вижу. Только посмотри, на кого ты похож!
– Не плакал я!
– В школе что-нибудь? Может, из-за экзаменов волнуешься? Другие мальчики тебя опять дразнят? Обзывают?
– Нет.
– С Китом поссорился?
– Нет!
Даже мой отец замечает, что в доме что-то неладно. После обеда он усаживает меня в кресло, сам садится напротив и с грустным сочувствием говорит:
– Если б я только мог, я взял бы у тебя все твои напасти в обмен на мои собственные. Знаю, знаю, таких бед, что свалились на твою голову, свет еще не видывал. Мои-то покажутся тебе совсем не страшными. Известно: чужую беду рукой разведу.
Как, у папы тоже неприятности?! Если бы в ту минуту я был способен улыбаться, то улыбнулся бы непременно. Какие у него могут быть неприятности? Он родине не изменял. Не проваливал порученного ему задания, не выдавал доверенной ему тайны и не бросал больного голодающего человека умирать. Его не изводила лезущая в нос сладковатая вонь, не преследовала навязчиво звенящая в ушах нежная музыка Ламорны, а теперь и та, и другая утрачены навеки.
– Но есть ведь еще одно присловье: утро вечера мудренее, – продолжает отец. – Проснешься завтра, и
