то и он учил детей церковному пению. Эту школу посещали также женщины и девушки. Как только вечернее пение разносилось с горы по деревне, хлебопашцы переставали работать и робко посматривали на двор, где новому Богу воздавалось вечернее поклонение.
Меммо бродил по лесам и лугам со своими учениками, объяснял им свойство трав и растений, причем деревенские мальчишки кричали на его маленьких питомцев, как кричат дикие птицы на прирученных, и Меммо порой приходилось поработать палкой, чтобы разогнать драчунов.
Весть о новой школе и странных порядках христиан далеко разнеслась по стране. Хотя знатным людям и не по вкусу приходился невоинственный обычай, но многие считали полезным отдавать в школу младших сыновей.
Некоторые из женщин и детей были разобраны их друзьями, но большая часть находилась под опекой епископа, да ничего лучшего они и не могли желать, потому что домашнее хозяйство было благоустроено, а все потребное для жизни припасено в строгом порядке. Доброхотные христиане постоянно поставляли дары: съестные припасы, скот, дрова. Иное было приобретено и собственным трудом домочадцев. Вальбурга и Гертруда также жили здесь. Всякий раз, как епископ поздно возвращался из своих поездок, он принимал отчет от домочадцев. И всегда у него находилось ласковое слово для Вальбурги и ее маленьких братьев.
Вальбурга выздоровела. Меммо доказал на ней свое искусство врачевателя. В течение многих недель он не позволял ей работать на открытом воздухе, но теперь объявил о ее полном выздоровлении. Половину ее лица все же скрывало покрывало, предохраняя язву от ветра. Однажды ее навестил Готфрид, когда Вальбурга разглядывала ткань, прикидывая, что можно из нее сшить.
– Твоя одежда совсем износилась, – сказала она монаху. – Тут еще останется достаточно сукна, и я могла бы сшить тебе новое домашнее платье.
– Позаботься о других, – ответил Готфрид. – Если одежда у меня плоха, то я сотку и сошью себе другую или получу сшитую другим монахом. Обычай не позволяет чернецу носить женскую работу.
Он сказал это с большим, чем следовало воодушевлением, причем провел рукой по голове Беццо, который ухватился за ногу Вальбурги и нетерпеливо вскарабкался ей на руки.
– Опять жмут! – вскричал Беццо.
– Это он насчет башмаков, – объяснила Вальбурга. – Ножки у него языческие, неповинующиеся указаниям епископа. Будь же умником, Беццо, и попроси монаха, чтобы он перекрестил твою головку в ограждение от дурных мыслей.
Беццо согласился и кинулся с шеи девушки на шею монаха, прося:
– Перекрести мне голову, а тетушка Вальбурга даст мне медовой патоки.
– Надобно же, чтобы крестное знамение полюбилось малюткам, – пояснила Вальбурга.
Готфрид покраснел, снял мальчика с шеи и поставил его на землю.
– Мы редко видим теперь тебя, – продолжала Вальбурга. – Однако все мы сердечно к тебе привязаны.
– Следующей весной приедет моя сестра Кунитруда, – ответил Готфрид. – Она будет жить с вами. Она обрекла себя Господу, ходит с покрытым лицом и будет начальницей женской обители. Она умнее меня.
– Разве она умеет по латыни? – спросила изумленная Вальбурга.
– Она говорит по латыни лучше меня и владыко хвалит ее за искусство стихосложения. Не одну священную книгу она прочитала.
– Куда же нам против такой женщины? – испуганно вскричала Вальбурга.
– Она не старше тебя, и похожа на тебя лицом и движениями, – смущенно ответил Готфрид. – Надеюсь, она будет тебе доброй подругой.
– Молода и уже обрекла себя Господу? – задумчиво продолжала Вальбурга. – Молодая девушка приняла на себя столь великий подвиг? Если лицо у нее покрыто, то ей неприлично ходить весною с девушками по лугам, не может она ласково приветствовать мужчин и помышлять о муже и детях. Великая и тяжкая это обязанность для молодого сердца. Прости, достопочтенный брат мой, – спохватилась Вальбурга, взглянув на зардевшееся лицо монаха. – Я забыла, что она твоя сестра и – что ты сам посвятил Господу свою жизнь.
Готфрид наклонил голову, молча поклонился Вальбурге и быстро направился к школе, а девушка подошла к водоему, приподняла покрывало, взглянула на красный шрам на своем лице и со вздохом опустила полотно.
– Шрам не красит девушку, – грустно промолвила она. – Едва ли кто-нибудь похвалит мое лицо. Уж нет ли у его сестры пятен на лице, если она отказывается от земных радостей?
Почувствовав удар по плечу, она быстро повернулась: Гертруда смотрела на нее с улыбкой. Она надела Вальбурге на голову венок из ясеневых листьев и красных ягод.
– Тебе очень к лицу этот венок! – сказала она.
– Благочестивые монахи обещали полностью исцелить мою рану, – произнесла Вальбурга.
– Длиннокафтанники хорошие люди, – согласилась Гертруда. – Но как ты полагаешь: есть ли между ними человек, достаточно сильный, чтобы в хороводе приподнять над своими бедрами крепкую девушку?
– Не говори столь неразумно, – сказала Вальбурга и повесила венок на колодец.
Гертруда скрестила свои могучие руки и насмешливо взглянула на подругу.
– Полагаю, что ты и сама так думаешь втихомолку. Все здесь очень чинно, но не слышала я, чтобы кто- нибудь тут веселился, кроме ребятишек. Никогда мне не было так хорошо, как под сенью креста, но порой я отдала бы все, лишь бы только попрыгать летом с веселым парнем через ночные огни.
– Не говори о языческих обычаях, чтобы кто-нибудь из детей не услышал, – напомнила Вальбурга.
