пронесся над еланью и потух где-то за толпой. Потух, но свист Кудашевой плети звенел и резал воздух.
Кудаш хохотал и стегал сбитого с ног Щелкана, а когда устал стегать Кудаш, то прокричал:
— Убрать его! Каждого барана за свою ногу вешать надо! — И бросил окровавленную плеть. Соскочил с коня.
На копытах коня, на ковре и на земле кровь Щелкана заалела...
Как очутился Щелкан в своем коше? Не помнил. Как его люди поднимали, когда ушел Кудаш с гостями под свой шатер, — ничего не чуял Щелкан. Только свист плети да дикий крик Кудаша звенел в его ушах, и до боли кипела ненависть на Кудаша и на Сулею.
А Сулея? Не пришла она в родной кош. Игрушкой, забавой стала для Кудашевых гостей. Песнями и танцами под звуки старого курая она гостей развлекала...
В тот год, говорят, на редкость вышло лето: не умолкали грозы, не прекращались дожди. В степях выросла трава выше роста человека. Лохматые тучи все закрыли небо. Сумрак и туманы нависли над землей.
Не светлей было и на сердце у людей. Не мог забыть народ расправы Кудаша над Щелканом.
А тут еще новое дело закипело: пуще прежнего лютовал Кудаш, дознавшись о заговоре против себя.
Не сладко жилось и Сулее у Кудаша, Потемнела ее красота. Все реже и реже пела она про то, откуда красоту свою брала. Забыла она, какой бывает степь весеннею порой. Как пахнут травы на лугах, как ветры обнимают.
Кудашевы ковры все собой заслонили. Оттого не раз тянуло ее в степь, на вольный ветер, на курганы, а больше всего в родной кош, к матери забытой.
Не раз ее слезы падали на дорогие ожерелья. Не раз она видела мать во сне, и Щелкана, и Юлтая. Далеко стоял байский кош, в котором жила Сулея И, может быть, даже ветер не слыхал, как однажды Кудаш рядился с гостем за Сулею. Решил он ее продать, стараясь гостю угодить и себя не забыть.
Богат и знатен был этот гость, и силы его боялся Кудаш. А гость загостился: ждал караван и гонцов, к тому же гостевание в те времена часто длилось годами.
Так вот, хоть и далеко была Сулея от Щелкана и Юлтая, но не забыли братья ее.
Щелкан возненавидел, а Юлтай берег по-прежнему ее в думах.
Правда, после расправы Кудаша с Щелканом Юлтая будто подменили. Куда и озорство его и шутки пропали. Грозой он глядел на всех.
А как-то раз, когда его друг, хожалый человек — много их тут проходило — узнал про Юлтаеву беду, сказал ему:
— И ты молчишь? И тебя Кудаш, как худого барана, за твою же подвесит ногу!
Когда же Щелкан сбежал из улуса, совсем потемнел Юлтай. Жалко было ему брата, а потому прежний страх перед баем Кудашем будто ветром с его сердца сдуло.
Но Сулея манила. Не мог он ее забыть. Хоть и понимал, что она во всем горе Щелкана виновата. Из-за нее он сбежал и от обиды на тархана Кудаша...
Но Сулея его так манила, что в одну из ночей, когда из-за грозы людям казалось, будто степи живыми стали, так гудела земля, не выдержал Юлтай и пошел искать Сулею.
Не веселым женихом шел он к Сулее, а волком затравленным или рысью пробирался.
И то ли ему ветер помогал и шум дождя, только стража не слыхала, как Юлтай возле коша Сулеи очутился.
Замигал огонь в каганце посередке коша от ветра, зашевелилась кошма у входа в кош и... Юлтай бросился к Сулее.
Но враз пошатнулся и осел. Кто-то ударил его в спину — раз, другой... Когда же пришел он в себя и огляделся, цепи загремели на ногах.
Крепко охранял свои богатства Кудаш, а за Сулею он собирался получить немало.
Без крика и вопля окаменела Сулея, увидав, как возле нее связывали Юлтая.
До рассвета просидела она возле того места, где в крови еще плавали кудри Юлтаевых волос.
А наутро, когда надо было входить к гостям и петь, Сулея первый раз вышла к ним без уборов и одетой в простую одежду. Кровь Юлтая все мерещилась ей на Кудашевых нарядах.
Щелкан же в это время все шел и шел. И чем дальше он уходил от степи, тем гуще становился лес на его пути, а потом пошел уж настоящий бурелом.
Но не страшно было в лесу парню.
К тому же говорится, что и под бурелом солнце проникает. Не задрожал Щелкан и тогда, когда с сохатым повстречался. Постоял, постоял зверь на дороге, поглядел на парня и тихонько скрылся за сосной. Известно — непуганый зверь.
Сколь шел Щелкан? Не помнил. Только на третий день пути, когда дремучий лес на горах показался и вечерняя мгла заползла под ельник, стал Щелкан место на ночлег выбирать. Оглядел низинку и вдруг увидел: под старой елью кто-то лежал.
Подошел Щелкан поближе и увидел на траве старика.
«По одеже, видать, урус», — подумал он про себя и наклонился над стариком.
В это время старик, может, во сне или от боли простонал:
— Пить, пить!..
Понял Щелкан, чего старик просил. Не раз доводилось ему встречать урусов, как называли башкиры беглых из-за Камня-гор.
Живо сбегал за водой к ручью. Набрал воды в шапку и подал старику.
Но много ли войдет в шапку? Сбегал еще раз и снова напоил деда. Присел возле него. А тот понемногу начал приходить в себя. Приподнялся с земли. Присел, но весь был мокрый. Видать, долго пролежал под дождем. Одежда его набухла, почернела чугунком.
— Тепло тебе надо. Огонь тебе надо. Жрать надо! — говорил Щелкан деду, а сам уже крутился по низине, собирая балаган.
Собрал. Развел костер. Перенес деда в балаган. От тепла старик и вовсе отошел. Повеселел. Дал ему Щелкан пол-утки, утром еще подбил — и сам поел. Старик с жадностью все съел, а потом долго грелся у костра и, как малое дитя, уснул.
Без малого три дня провозился Щелкан с дедом, будто за отцом ходил. Еды хоть отбавляй — сама в костер птица лезет, да и дождик перестал.
Ну, а когда деду вовсе полегчало, конечно, разговорились. К тому, любя поговорить, Щелкан помнил: «Речь у костра слаще кумыса».
Рассказал Щелкан деду про себя, и про Кудаша, и про Сулею, а потом вспомнил слова Сулеи про чудские клады.
И дед поведал Щелкану про себя.
— Не варнак я с большой дороги, — говорил он, — камнерез я и бежал из Печоры. Немало нашего брата от царской неволи бегут и сейчас сюда, на Камень. Ты от тархановой плети убег, а я из-за ворюги-воеводы. Вот и выходит: одна у нас с тобой тропа. Поглянулось мне на Камне: и приволье и от царского глаза спрятан, земля-воля. Вот и осел я здесь: самоцветы добываю, а он, самоцвет-то, не вино, а голову кружит, да так, что в самую студеную пору в копушке станет жарко. Вот и кормлюсь, да и внучку-сиротку кормлю. И одежа моя худа и жизнь не баска, а живу оттого, что волен. Нет дороже для человека воли. Пущай воробей — и тот воли хочет.
До рассвета проговорили они. И когда дед вовсе повеселел и над горами поднялась заря, пошел Щелкан вместе с дедом. Власом его звали. Будто сын с отцом пошли они рядом. Плечом к плечу. Сердце к сердцу.
И хоть недалека была дорога до избушки Власа, но о многом они переговорили. Главное — рассказал дед Щелкану о кладах чуди.
— Ты про клады старых людей и девку Сулею забудь, — говорил он. — Знаю, где они зарыты, эти клады, только ни тебе, ни мне они ни к чему. Клады эти народа. Ушла белоглазая чудь под землю, когда на нее враг напал, и сокровища свои в тайном месте скрыла. Помни, парень, самое страшное для человека — на добро людское зарить глаз. Пущай лежат эти клады. Можа, и народу пригодятся. Пущай мои руки чисто пешни — в коростах и мозолях, но они, посчитай, почище воеводских или байских, чужого добра не берут.
