И тут она внезапно возникла, и тело ее, как всегда, в полной боевой готовности. Она была в плотно прилегающем джинсовом костюме, прошла между столиками, провожаемая глазами всех посетителей кафе. Он ощутил нечто, вроде гордости и радовался ее приходу. Пожали друг другу руки. Она улыбнулась, бросила на него несколько мимолетных взглядов и тут же сбила его потоком слов. Она то думала о нем, то не думала. Потом у нее не осталось выхода, и она начала думать только о нем. У нее отпуск, но завтра она уже должна вернуться в армию, чего ей ужасно не хочется. Такие у нее дела в армии. Офицерша ревнует ее к начальнику. Она почему-то решила, что девица с ним спит. Но у нее в голове совсем другие заботы, а не стареющий генерал. Она умирает по горячему шоколаду и пирогу с взбитыми сливками, а в этом потрясающем кафе невероятные вкусные пироги, но она хочет сейчас лишь ломоть черного русского хлеба с брынзой и соленым огурцом. Он-то уж знает толк в соленых огурцах в уксусе, которые не менее остры, чем перцы. Кафе «Розаль» действительно потрясающее, но тут ничего нет из того, что она просит. И пусть не упрашивает ее съесть пирог. Она не будет есть пирог вовсе не потому, что хочет похудеть. Чего это вдруг худеть? Кто вообще думает о похудании? И кофе она не хочет, а содовую воду выпьет. Кстати, она должна ему что-то рассказать:
«Я беременна».
«Кто же счастливый отец?»
«Ты».
«Ну, уж».
«Слушай, я, может, девица легковесная, но прямодушная».
«Так ты хочешь, чтобы я тебе помог что-то сделать?»
«Я хочу, чтобы ты помог мне родить твоего ребенка».
«Ребенок одной единственной ночи».
«Достаточно одной ночи, чтобы поймать парня».
«Зачем его ловить?»
«Нет у меня выхода».
«Чего вдруг у тебя нет выхода?»
«Я хочу завершить армейскую службу замужней».
«Так и выходи замуж, как это делают все».
«А если я такая уродина?»
«Ну, не до такой степени».
«Факт, что хотят меня только в постели».
«Так ты решила поймать парня?»
«То, что есть».
«Почему именно меня?» «Потому что ты такой…»
«Простак такой?»
«Кибуцник такой».
«Симпатяга такой!»
«Нет, порядочный такой».
«Не потребует от тебя избавиться…»
«Не убьет своего ребенка».
«Верно. Я больше не убиваю».
«Значит, нет выхода».
«В каком смысле?»
«Женимся».
Лицо ее побледнело. Он смотрел на улицу. Кто-то махал кому-то рукой. Кто-то активно улыбался кому-то, получая в ответ пассивную примирительную улыбку. Враждебность возникла в нем ко всем улыбающимся, жестикулирующим, помахивающим кому-то рукой, ко всему эту городу и всем его улицам. Красный огонь светофора посеял красную атмосферу на улице Дизенгоф, а он сидел, как парализованный и смотрел на улицу, светящуюся и мигающую множеством огней, и думал, что все-таки весна приходит. Краем глаза видел ее лицо – она улыбалась ребяческой улыбкой, но с напряжением смотрела в стакан с содовой водой. Пальцы ее сжимали стакан, и костяшки пальцев без конца постукивали по стеклу стакана. Ей тоже нелегко. Он сказал:
«С условием».
«Каким?»
«Ты переезжаешь в кибуц».
«Всмотрись в меня хорошенько».
«И что?»
«Такая, как я, может переехать в кибуц?»
«Так надо будет измениться».
«И нет у меня выбора?»
«Пойми, я там вбит, как колышек».
Вдруг они рассмеялись, как будто все сказанное было всего лишь шуткой. Он положил руку на ее, но только из добрых чувств, и она отставила стакан, и сжала его руку, и пальцы ее немного дрожали. Опустила голову и продолжала смеяться в явном смущении.
«Знай, что я не только хотела поймать тебя в ловушку?»
«А что?»
«Ты мне все же нравишься».
«Значит, дело закрыто».
Рами держит в руках Адас. После того, как подвел про себя итог истории, в которой вконец запутался, он приблизился к ней, так, что просвет между ними был полностью перекрыт, и руки его сжимали ее руки. Адас тихо сидела на колоде, и лицо ее было обращено к нему. Какое прекрасное лицо! Он и не знает, от чего ему больнее: от будущего с нелюбимой или от ошеломляющей красоты Адас. Что с ней случилось? Что-то в ней происходит новое. Буря чувств рвется из ее души через тяжкую боль. Первый крик против разочарования, которое ей нанесли. Адас растет навстречу чему-то, но рост этот приносит боль. Если бы здесь включили прибор, фиксирующий голоса, которые человеческое ухо не может уловить, слышны были бы крики растений от боли их созревания. Таков крик души Адас. Кто она, Адас? Никто ее не знает. Никто не знаком с ее душой. Даже любовь не может пробить одиночество принцессы, находящейся в плену своей красоты. Все годы ходила с улыбкой слепоты. Все годы укрывалась за своей красотой-свадебным платьем, которое было порвано сильным ветром. Сейчас что-то трепещет в ней, зарождаясь, как при тяжелой беременности, как при тяжких родах. До сих пор она защищалась стеклянной стеной своей красоты, непробиваемой броней, которая останавливала любое прикосновение. Но сейчас пробивают эту красоту мягкие ростки, сейчас разрушает броню это произрастание. Но навстречу чему, навстречу кому растет Адас? Она зреет в ожидании возврата Мойшеле!
«Что ты на меня как-то странно смотришь?»
«Как я смотрю на тебя?»
«Как-то необычно».
«Я люблю тебя».
«Не стоит тебе это делать».
В каком-то сильном внутреннем порыве она распахнула халатик. Пусть все между ними будет открыто: Мойшеле нанес ей рану, и он, Рами, нанес ей ущерб, и насильник. Вот они, в одном шраме. Она показал грудь со шрамом Рами. Глаза его словно бы рассекла трещина, из которой брызнули странные искры, и этим искрам Адас подносила грудь, как Голда когда-то подносила грудь к треснувшему зеркалу. И Адас сказала Рами:
«Меня почти изнасиловали».
Когда он положил руку на ее шрам, пальцы показались ему, как ножи. Этот шрам по его вине. Это он соблазнил ее, это он довел до насилия. Это он обманул Мойшеле и толкнул его в чужой мир, это он самого себя толкнул в объятия другой. Белая грудь, словно высеченная из мрамора, была как шрам любви. Тяжко расставаться со своим прошлым. Бросил Рами последний взгляд на грудь, совершенную в своей красоте и
