прижимает к себе и выводит со двора. Снова они стоят в квадратном дворе между домами. Филин кричит с крыши одного из домов. Иоанна в испуге замирает.
– Дом Вениамина Френкеля, – шепчет она.
– Чей дом?
– Вениамина Френкеля. О, граф, они навели на него кровавый навет: он, якобы, зарезал христианского ребенка, и взял его кровь для выпечки мацы. Они верили в этот мерзкий навет, ворвались во двор, и поволокли его в суд. И суд приговорил его к сожжению. Не я выдумала это, граф. Даже в школе рассказывали нам об этом. Это правда, граф.
– Я знаю, Иоанна, что это правда.
– Почему нам всегда делают такие страшные вещи, граф?
Филин кричит снова над водосточной трубой дома Вениамина Френкеля, и граф Оттокар фон Ойленберг обнимает девочку, как бы защищая ее.
Дядя Альфред приехал в дом Леви. Гейнц послал ему телеграмму: «Отец болен. Приезжайте».
Сел дядя Альфред в первый утренний поезд, идущий в столицу, и появился в доме Леви поздним вечером. Сбросил пальто и вошел в комнату к брату. Один дед сидел у постели больного. Сел и дядя Альфред.
Впервые в жизни дед долгие часы находился наедине со своими сыновьями.
Глава двадцать третья
В день выборов скамья была брошена кверху вырванными из земли ножками, как убитое животное с оторванными конечностями. Вчера пришли рабочие муниципалитета и выдрали ее из почвы, снова оградили небольшую пядь травянистого покрова и повесили красный фонарь: «Осторожно, строительная площадка!»
Липы качают ветвями над поверженной скамьей. Время утренних сумерек. Облака плывут и падают за дома, как обрывки скомканной бумаги. Чистый лист нового дня раскатывается над Берлином, охваченным дремотой покоя выходного дня. Утренние туманы покрывают цветные плакаты, и утренний ветер свернул флаги на флагштоках. Город пустынен и затуманен, не желает проснуться. Город отдыхает после того, как шумел и волновался вчера. Жители его вышли на предвыборную войну, кто как наблюдатель, кто как воюющий. Напряжение человеческих масс, толкущихся на улицах, успокоил послеполуденный ветер, разносящий брошенные в воздух листовки.
Переулок дремлет. Киоск закрыт. Тельман одиноко взирает на вырванную скамью. По тротуару разгуливает ветер и подметает листовки, стучит в водосточные трубы, раскачивает газовые фонари и брызжет каплями росы на слепые окна старых домов. Запах плесени тянется от домов, запах квашеной капусты и подгоревшего молока, запах алкоголя и влажных стен, запах клопов. Это и есть обычная смесь запахов переулка. И ветер уносит эти запах в городские дали.
Окна Ганса Папира светятся. Он единственный. кто бодрствует. Сидит он на краешке кровати в длинной ночной рубашке, упираясь босыми ногами в шею собаки. Перед ним аккуратно висит на вешалках форма штурмовика. А перед ней стоят вычищенные до блеска новые сапоги. Ганс Папир стал штурмовиком, и сегодня впервые наденет форму. Он вперяет мутный взгляд водянистых глаз в этот роскошный мундир, но за этим взглядом как бы прячется другая пара горящих, колючих глаз.
Ганс Папир родился в семье владельца молочной фермы в дальних пригородах Берлина. Отец держал эту небольшую ферму между полями и растущим мегаполисом, который приближался к пригороду, поглощая поле за полем. Молоко из коровника отец возил в город, и Ганс в юности ему помогал. Всегда был высоким и сильным для своего возраста, быстро развивался физически, и был мускулистым парнем, ибо отец требовал от него одного – накачивать мускулы. И так как отцу требовалась помощь, он помогал сыну уклоняться от школьных занятий. Ганс очень любил работу в коровнике и в поле. Горько плакал над умершим теленком, или щенком, или котом, трупы которых отец топил в реке. Так и жил мягкосердечный и мечтательный юноша на глазах родителей, братьев и товарищей. Мать его была ревностной суровой протестанткой, занимающейся детьми и беспокоящейся за материальное положение семьи. Редко видели улыбку на ее губах. Именем грозного Бога в небесах, око которого видит все, и нет в нем никакого милосердия, ей удавалось обуздать неуправляемых детей. И Ганс Папир постоянно боялся Бога и суровой матери. И многие грехи числились за ним, ибо все в глазах матери было грехом – порванные штаны, пятно на рубашке или разбитая чашка. И местом, куда можно было сбежать из дома, был для Ганса коровник. Там он прижимал голову к брюху коровы. Мать искала его, и мальчик, прижимающийся к корове, усиливал ее гнев, и она била его.
– Бездельник! – вопила она. – Вот тебе за безделье!
Но не безделье мальчика выводило ее из себя, выражение его лица, прижавшегося к корове, полное покоя и странных невнятных чувств. Ганс покорно принимал ее тумаки, и продолжал сбегать к животному теплу коровы. Так и остались связанными в его сердце страсть, удовольствие и побои. Четырнадцати лет он завершил школьное образование. С трудом умел читать и писать. Телом выглядел, как зрелый мужчина, головой и узким лбом – как малыш, и девицы над ним смеялись. Парень был спокоен и добродушен, с мутным взглядом, с быстрыми работящими руками. Но иногда, при прикосновении к мягким волосам сестры, за мутным водянистым взглядом сверкала пара острых колючих глаз. С завершением учебы он продолжал работать в отцовском хозяйстве. Утро за утром возил молоко в город. По дороге, между полями и островками леса, шли в город работницы, доходили до первых домов и садились в трамваи. Ветер вздымал их платья. Они помахивали руками Гансу, который восседал на телеге. Он внезапно вставал, размахивал кнутом, стегал лошадей, заставляя их переходить в галоп на глазах у весело смеющихся девиц по обочинам дороги, лицо его краснело. Однажды он запряг раньше времени лошадей и выехал в дорогу, которая была пустынна. Одинокая женщина шла по ней, высокая, полная, грудастая. Шла какое-то время перед Гансом, и он не отрывал взгляда от ее покачивающихся бедер. Внезапно обернулась к нему, и он увидел ее большое тело и большие груди. Она остановилась, поджидая его, чтобы подвез ее в город. Ганс с пылающим лицом стегнул коней, и те, заржав, наехали с телегой на женщину. Ничего не осталось в его памяти, кроме обрывков платья, лужи крови, раздавленного лица и смутного чувства удовлетворения, которого он ранее не знал. Ганса привели в суд. На все вопросы следователей он односложно отвечал: не знаю.
Суд его не наказал. Он был все же подростком, и вина пала на взбесившихся лошадей. Он вернулся из суда со смутным чувством испуга и удовольствия в душе. Чувство это было сродни тому ощущению горячей плоти коровы и материнских тумаков.
Через год город поглотил и хозяйство отца. Семья переехала в прусскую деревню, и Ганс их больше не видел. Неожиданно были взяты у него и мать и Бог. Пятнадцатилетний Ганс Папир оказался в городе. Дни были хорошими, дни Мировой войны. Работы было с избытком для каждого. Ганс нашел работу лифтера в огромном универмаге на Александер-плац. Любил набивать лифт людьми, и старался, чтобы поблизости к нему стояла женщина, чей запах духов он вдыхал, и ощущал тепло ее тела.
К вечеру, когда универмаг закрывался, он выходил бродить по переулкам вокруг площади. Девицы стояли вдоль стен этих переулков и соблазнительно призывали мужчин. Подросток Ганс, высокий, широкоплечий, крупный телом, выглядел мужчиной, и возбуждался при виде девиц. Но всегда его затягивала толпа людей, забивающих переулки, по дороге с работы домой, и он ни разу не осмелился выйти из этого потока. Жил он в одном из переулков, снимал угол в многодетной рабочей семье, вернее, диван в кухне, которая была между двумя комнатками, забитыми членами семьи, и тепло кухни наползало на Ганса, на его узкий диван и на соседку по постели, кошку, шерсть которой он поглаживал. Члены семьи были заняты друг другом, и Ганс не участвовал ни в каких семейных развлечениях – не ездил на пикники в леса, не купался в речках, не посещал трактиры. Как его суровая мать, собирал к грошу грош, мечтая о своей усадьбе.
Семнадцати лет был, когда его потянула женщина к входу в дом. В этот час толпа шла сплошным потоком по переулку, и он был оттеснен на обочину людской массы. Внезапно почувствовал руку, тянущую его к входу. Это был конец месяца, день выдачи зарплаты. Деньги в кармане, и он идет в общей толчее, по
