– А-а! – лицо Саула озаряется. – Сейчас я понимаю. Конечно, это еще что-то. Кокс это выдуманное название кокаина, чтобы не говорить о нем впрямую. Я могу тебе показать, Иоанна, ночью в нашем переулке. Стоят люди у своих домов и предлагают прохожим: «Хотите купить кокс?»
– И это все, – разочарована Иоанна, – только кокаин? И это он превратил в нечто очень важное?
– Кто?
– Бартоломеус Кнастер-младший.
– Кто это?
Лицо Иоанны становится багровым. Теперь ей надо будет рассказать обо всех вчерашних приключениях. Но она… проглотит язык и не расскажет:
– Бартоломеус… Это один мальчик…
– У тебя есть секрет от меня, Хана?
Ощущения превосходства Иоанны как не бывало. Теперь она стоит в полном смущении перед своим другом, опустив голову, и, открыв ранец, вкладывает в него сверток с косами.
– Что это у тебя в свертке? – Требует ответа Саул.
– Мои косы, – и они оба разражаются смехом.
На этот раз все хорошо кончилось, и они, улыбаясь, расстаются.
Ворота дома умершей «вороньей принцессы» распахнуты. Неуловимая рука тянет Иоанну войти внутрь. Дом глубоко погружен в дремоту сада. Так же, как и раньше, криво висят на окнах неисправленные жалюзи, деревянные стены холла скрипят, и древний бог о трех головах улыбается тремя физиономиями. Из открытых дверей свет прокрадывается в темный холл и освещает мушиную грязь на гобелене, и пыль, которая сделала тусклым лицо рыцаря и лица бога. Большое зеркало в углу покрыто черной тканью. На ступеньках стоит коротышка Урсула. Увидев Иоанну, делает жест рукой, мол, все кончено, и указывает на дверь комнаты умершей.
Урсула стоит здесь, чтобы встречать множество гостей, которые, главным образом, утром приходят почтить память умершей. Как только распространился по площади слух о смерти принцессы, открылись все запертые двери. Старики и старухи открыли темные и пыльные комнаты свету. Одетые во все черное, словно всегда готовые сопровождать покойника в последний путь, вошли они в комнату с увядшими розами, где их встречал Оттокар.
Иоанне кажется, что все вороны с площади обрели облик людей и расселись здесь в креслах, смотреть на нее своими остекленевшими глазами. И прыгают их глаза по ее лицу, как прыгают лапки ворон по тропинкам, и все тени мира собрались здесь и обернулись этими черными обликами в старых, обитых тканью креслах. Безмолвно, с торчащими из подмышек белыми руками, сидят эти вороны-люди. Воздух в комнате кажется сгущенным, как студень. И вдруг возникает граф, пересекает комнату с одного угла в другой – вытянутый в струнку. Он также одет в черное, но глаза его излучают доброжелательность. Он берет Иоанну за руку и ведет в смежную комнату, к огромной роскошной кровати. Одеяло из темного бархата расстелено на кровати, и на ней – принцесса, завернутая в батистовую простыню, тонкую и чистую. Жалюзи в комнате опущены. Тонкие полосы света, прокрадывающиеся сквозь щели, образуют в сумраке над кроватью сияющую мозаику. Две длинные свечи в больших, тяжелых серебряных подсвечниках горят у изголовья усопшей. Всего несколько минут они остаются в темной комнате, и тут же Иоанна тянет графа наружу, в далеко протянувшийся коридор. Тут они одни. Граф склоняет голову над Иоанной, гладит ее по волосам… и рука его замирает.
– Иоанна, где твои косы?
Иоанна молчит. Как она объяснит графу, зачем она обрезала свои косы.
– Жаль, очень жаль – ты хотела быть красивой, Иоанна? Ты и так красива, без косичек, – он целует ее в лоб, и весь коридор начинает кружиться в ее глазах.
В этот момент Урсула кланяется двум высоким господам, которые поднялись по ступеням, и пальцы Оттокара отрываются от волос Иоанны. Он выпрямляется, и лицо его становится жестким. В коридоре слышится покашливающий голос. Высокие господа не обращают внимания на Оттокара, словно он вообще не существует, и прямо входят в комнату с увядшими розами. Урсула ступает перед ними, полная к ним почтительного страха.
Граф фон Ойленберг-старший, в сопровождении адвоката доктора Функе, пришел отдать последний долг родственнице, сестре его покойной жены.
Оттокар на миг забыл о девочке, стоящей рядом с ним. Глаза его смотрят поверх ее головы, как будто вовсе с ней не знакомы, и вдруг, не промолвив и слова, не попрощавшись, он возвращается в комнату покойницы. И покинутая Иоанна вся пылает от оскорбления.
– Детям нечего делать в доме траура, – неожиданно атакует ее голос Урсулы.
Быстрей, быстрей… Иоанна убегает, видя на бегу скачущего рыцаря, меч которого нацелен прямо ей в сердце.
Сестры Румпель с вязаными сумками, на которых надпись «Приходите и уходите с миром!» выходят из кухни. Только сейчас они закончили работу в доме Леви. Праздник завершился, и они возвращаются домой.
– Иоанна! – слышится окрик Фриды.
– Говорила тебе уже много раз, что меня не зовут Иоанна, а – Хана! – кричит Иоанна удивленной Фриде.
– Гром и молния! – сверкая взглядом, выкрикивает Фрида. – Мало того, что она возвращается жаба жабой, так еще дерзит!
– Что ты так сердишься на меня! – почти плачет Иоанна, и руки ее теребят остриженную голову. – Ты не можешь понять меня, Фрида, ибо ты – христианка, и я не могу объяснить тебе, и не…
– Иисусе Христе и матерь Божья, что ты говоришь, Иоанна!
– Хана, Хана, а не Иоанна!
– Закрой рот, а то я не знаю, что сделаю тебе! Вместе с косами улетучилась у тебя последняя капля разума. Кто поймет, если не я! Кто тебя вырастил? Кто? И я ничего не понимаю, потому что я христианка? Сорок лет я в этом доме. Вырастила твоего отца, твоего брата и твоих сестер, и сколько труда положила, чтобы вырастить тебя! – Тут Фрида прекращает поток своего возмущения, и лицо ее становится багровым. – Всех вас вырастила, а теперь ничего не понимаю, потому что я христианка? Никто еще в этом доме так меня не оскорблял!
– Фрида, кто тебя оскорбил в этом доме? – спрашивает вошедший в кухню дед. Он был в ванной, готовясь к обеду, и полотенце все еще висит у него на плече. Громкий голос Фриды гремел по всем углам дома. Все двери раскрываются, и все домочадцы сбегаются, все братья и сестры, старый садовник и даже все служанки.
– Фуй, – говорит Бумба, – теперь она до того уродлива, что невозможно даже смотреть на нее.
– Сапожник ее стриг, а не парикмахер, – сердятся кудрявые девицы.
– Ты не должна была этого делать, Иоанна, – говорит Гейнц.
– Оставьте ее в покое, отстаньте, – Эдит единственная приходит ей на помощь. – Что вы на нее напали, что за беда. Волосы вырастут, не так ли, Иоанна?
– Хана, а не Иоанна, имя мое – Хана! – кричит Иоанна.
– Она просто с ума сошла! – начинает Фрида заново свои упреки. – Видите ли, я не понимаю ее, потому что я христианка. Какое оскорбление.
– Что вдруг пришло тебе в голову обижать нашу Фриду? – гремит дед.
– Я не нуждаюсь в вас! Все вы мне не нужны! – уже орет Иоанна. – Я и так оставлю скоро этот дом. Я уеду в Палестину.
– Успокойся, Иоанна, успокойся! – пытается образумить ее Гейнц.
– В Палестину уеду! – крики Иоанны усиливаются, слезы катятся из ее глаз.
– Слушай, детка моя, – сердито, но тихо говорит дед, что на него явно не похоже, – зачем тебе говорить нам эти глупости? Тебя сбили с толку. Чего тебе вдруг ехать в Австралию?
– В Палестину, я сказала, а не в Австралию.
– Палестина, Австралия, одно и то же, – дед упрямо стоит на своем, – не слышала ты, что случилось в Австралии? Страна пустынная, и никто не хотел в ней селиться. Взяли преступников, увезли туда, чтобы
