эту элегантную женщину, похожую на сбывшийся сон, сидящую за обычным столом. Эмиль нервно барабанит пальцами по столу.
– Уйдем отсюда, Эдит.
– Куда, Эмиль?
Эмиль охватывает ее тонкую руку и смотрит на нее умоляюще.
– Я договорился с хозяйкой нашей старой гостиницы. Комната в нашем распоряжении.
– Мне больше не нужны эти темные дыры. Почему ты не приходишь ко мне?
– Эдит, но ты ведь знаешь. Я не чувствую себя комфортно у тебя, я скован в вашем доме под строгими взглядами твоих отца и деда.
– Что ты так их побаиваешься? Они не против наших отношений. Отец согласен, чтобы мы повенчались в церкви.
Впервые после длительного перерыва Эдит напоминает ему о венчании и вообще женитьбе. Лицо Эмиля краснеет.
– Об этом, – говорит он торопливо, – надо говорить тихо и подробно. Так или иначе, ты можешь сегодня пойти со мной?
– Нет.
В голосе непривычная для нее решительность. Эдит из тех женщин, которые слабы, когда не уверены в себе. Но когда они приходят к окончательному решению, они умеют твердо стоять на своем. Эмиль Рифке с удивлением смотрит на замкнутое лицо.
– Почему ты так странно себя ведешь в последние недели, Эдит?
– Потому что у меня есть к тебе вопрос. Ответь честно.
– Спрашивай.
– Ты нацист, Эмиль?
Эмиль откидывается назад, явно озадаченный столь прямым вопросом. Лицо его становится гневным.
– Я офицер республиканской полиции, как тебе известно.
– Это не ответ на мой вопрос, – тихо отвечает ему Эдит, и в ее твердом взгляде нет ни тени милосердия.
– Слушай, Эдит, – приближает он к ней лицо, – мы должны поговорить. Ты полагаешь, что я избегаю разговора с тобой? – он повышает голос. Спокойное, непроницаемое лицо Эдит выводит его из себя.
– Наоборот, поговорим.
– Не здесь, Эдит, – Эмиль окидывает взглядом посетителей кафе. Все столики заняты. В проходах между столиками крутятся люди, ища свободное место. – Пошли.
– Минутку, Эмиль.
Оркестр играет мелодии из оперетт Кальмана. Эдит улыбается. Глаза ее блуждают между людьми, словно что-то ищут, и она говорит мягким мечтательным голосом:
– Мой отец очень любит эту музыку. Под эти звуки он танцевал с мамой. Иногда, когда его охватывает тоска по ушедшей жизни, он садится к фортепьяно и наигрывает эти мелодии.
– А-а, – сердито роняет Эмиль, – твой отец и опять твой отец.
– Пошли, – говорит Эдит, словно внезапно очнувшись от сна.
Эмиль набрасывает ей на плечи светлую шубку. Свет хрустальной люстры рождает искры в ее золотых волосах.
«Да, она красива, – размышляет Эмиль, и в душе его щемит, – эта женщина просто невероятно красива». Печаль, смешанная с гневом, атакует его душу: все, что связано с этой женщиной, сложно и тяжело. Он чувствует во многих взглядах, провожающих Эдит, удивление. На миг у него возникает мысль оставить все и сосредоточиться только на этой красивой женщине. «Человек живет только один раз, а жизнь с ней будет сплошным наслаждением».
– В этом столкновении все дело, я тебе говорю, – слышит Эмиль у выхода из кафе разговор двух полицейских. Он останавливается.
– Что за столкновение? – спрашивает он полицейского.
– Недалеко отсюда, господин. На улице Фридриха Великого. Нацисты устроили заваруху. Один убитый и много раненых.
– А-а, – говорит Эмиль равнодушным голосом, – такие столкновения теперь случаются каждый день, – и предлагает Эдит взять его под руку.
Они проходят через Бранденбургские ворота, идут по красивой широкой улице, ведущей к высокой колонне Победы. Идут молча. Эмиль крепко сжимает ее руку. Эдит с испугом ощущает, что снова рушится преграда, которую она с таким трудом создала между собой и Эмилем, и к ней возвращается знакомая ей слабость, когда она сдается страсти, и сама с собой не в ладу. Они входят в большой городской парк. Эдит просит посидеть на скамье между деревьями.
– Тебе не будет холодно? – с беспокойством спрашивает Эмиль.
– Нет, нет, сегодня теплая ночь.
– Пойдем к озеру, – Эмиль кладет руку на ее плечи и притягивает к себе.
Около озера темень. Ветер закручивает волны. Деревья опустили ветви в воду. Когда ветер ударяет по волнам, взбивается белая пена и рассыпается в брызги на водной поверхности и кажется, что неожиданно в темных волнах раскрываются тысячи маленьких глаз. Иногда слышен шорох крыльев ночной птицы.
И, как одинокий птичий крик, звучит вопрос Эдит:
– Эмиль, ты нацист? – она освобождается из его рук и приглаживает свои волосы.
– Да! – говорит Эмиль, злясь, что именно в этот момент она задет ему этот вопрос.
– Как это, Эмиль?
– Что значит, как это? Я верю в Гитлера. И что плохого в вере человека?
– Вера человека – это его честь, – слышен голос Эдит, – но что происходит между нами?
– Большая любовь, Эдит, – смягчает Эмиль голос и пытается притянуть ее к себе. – Поверь мне, – продолжает он в отчаянии, – я люблю тебя настоящей любовью, и нет между моей любовью к тебе и верой в нацистскую идею ничего общего.
– Не может быть такого, Эмиль. Пойми, я еврейка! – последние слова она выкрикивает. Впервые в своей жизни она говорит откровенно: я еврейка.
– Ну и что в этом такого, Эдит? Ты полагаешь, что все глупости в газете Штрайхера – это правда? Это ведь лишь тупая пропаганда, чтобы уловить простонародье. Гитлер придет к власти и отменит эти глупости.
– А ты, Эмиль… Ты не участвуешь в этом разнузданном антисемитизме?
– Как ты можешь, дорогая Эдит, даже подумать об этом? Ты что, считаешь меня ограниченным солдафоном?
– Нет. Но…
– Но твой отец и твой дед, они – да. Видят во мне германского ландскнехта, не так ли, Эдит? Скажи мне правду, Эдит. Я не во вкусе их клуба.
– Эмиль, отстань, успокойся. Ты их ненавидишь. Ты ненавидишь мой дом, потому что это еврейский дом. Ты даже не хотел фотографироваться с евреями. В этом вся правда, и не старайся от этого увернуться.
– Нет! – Ударяет кулаком Эмиль по скамье. – Это неправда! Не приписывай мне то, что вовсе не мое. Я ненавижу ваш дом не потому, что вы евреи, а потому что высокомерие твоего отца унижает меня. Отец твой презирает меня. Почему?
– Как это он презирает тебя, Эмиль. Отец вообще никого не презирает. Но я полагаю, что и он подозревает, что ты нацист. А вот нацистов он действительно презирает.
– Почему? Что он понимает в национал-социалистической партии?
– Я слышала его. Он говорил, что нацистская идея это революционное варварство…
– Чепуха, Эдит, глупости, – Эмиль явно взволнован, и, несмотря на темноту, Эдит чувствует его тяжелый взгляд. Ей кажется, взгляд этот сух и пылает злостью. – Эдит, отец твой не понимает эту идею. Только немец…
