наклоняется над ней, чтобы прислушаться к ее дыханию, которое почти неощутимо. Пусть Клотильда спит, не дай Бог, ее будить. «Странно, – думает он, – странно, как я хочу быть с ней добрым, баловать ее».
Серость утра заглядывает в подвал. Дворы уже наполняются жизнью. Чистые занавеси Клотильды отделяют ее от жизни во дворах. Он поворачивается спиной к нагой женщине, лицом к вазонам и белым занавесям.
– Оттокар, остерегайся вазонов, – раздается из-за его спины обеспокоенный голос. – Ты что, уходишь, не поцеловав меня?
Глаза Клотильды смеются, и он склоняется над ней, смеясь.
– Иди, иди по своим делам. Ночь кончилась.
– Откуда ты знаешь, что меня зовут Оттокар?
– Ты же и сказал мне ночью.
– Клотильда, – внезапно вспоминает он, зачем пришел к ней: рассказать о том, что выиграл конкурс. – Забыл тебе рассказать, что в конкурсе, помнишь? В общем, я выиграл конкурс Берлинского муниципалитета на создание памятника Гете. Это большая победа, Клотильда.
– Прекрасно, – говорит она абсолютно равнодушным голосом, – а теперь иди по своим делам.
Оттокар задерживается около вазонов, и отрывает только проклюнувшийся молоденький росток.
– Клотильда, пожалуйста, подари мне этот росток.
– Вижу, ты любитель цветов.
– Я разве не сказал, что очень их люблю?
– Бери себе, – смеясь, отвечает Клотильда Буш.
Глава двенадцатая
– Наш город, – рассказывает дядя Альфред, – имеет форму раскрытого веера.
– Ах, – говорит Иоанна, – и это первое слово, сказанное ею с тех пор, как она сидела у обеденного стола в доме дяди Альфреда. Она видит в своем воображении целый город, вовлеченный в балетный танец, и дам, обвевающих веерами из слоновой кости свои разгоряченные лица.
Иоанна поднимает глаза от чашки чая и натыкается на поблескивающие стекла очков дяди Альфреда. Она отводит взгляд от лица дяди в раскрытое окно и на дремотную улицу.
Безмятежные низкие домики закрыты и безмолвны. Посреди маленьких палисадников и прижатых один к другому заборов, кажется, дома эти зевают от скуки. Лениво сидят воробьи на электрических проводах, и где-то водопроводный кран не дает совсем уснуть окрестности своим однообразным бормотанием. Старые напольные часы хрипло бьют три удара.
Кабинет дяди Альфреда заставлен полками с книгами до самого потолка. Большой письменный стол посреди кабинета тоже полон книгами, и недалеко, в углу кабинета, – череп и крупный человеческий скелет. Раньше это был кабинет бабкиного отца, профессора анатомии, и кажется, что запах формалина все еще не выветрился из костей скелета. Отец, дядя и Иоанна сидят в больших кожаных креслах, и запивают съеденные за обедом блюда чаем. Иоанне кажется, что и чай впитал в себя запах кабинета, а маленькие сухие печенья прилипают к зубам.
– Веер? – спрашивает она дядю.
– Да, детка, – голос дяди однообразен как бормотание крана. Дядя берет в руки серебряную ложечку и начинает чертить на скатерти форму веера.
– Обрати внимание, детка, – ложечка медленно движется по скатерти, – улицы города, как отдельные спицы веера, и все они стягиваются к дворцу, как бы к ручке веера. Дворец же построен в стиле барокко.
– Барокко, – подтверждает доктор Леви последнее слово брата, словно слово это особенно важно, оно почти тает у него под его языком.
Иоанна смотрит на отца с большим удивлением. С тех пор, как они приехали в дом дяди Альфреда, отец абсолютно изменился, словно снял с себя свой представительный костюм, в котором всегда ходил даже в доме, высокий, жестковатый, здесь он словно стал более гибким. И, несмотря на то, что он ходит в сером костюме и с хмурым выражением лица, выглядит он здесь как в удобном домашнем халате. На лице его написано удовольствие, движения быстры, и мягкая улыбка не сходит с его губ.
– Да, барокко, – продолжает дядя Альфред. – Эпоха Ренессанса совсем не похожа на эпоху барокко. В стиле Ренессанса сохранялся покой и гармония, барокко же стремилось к преувеличению.
Иоанна не слушает. Город-веер навевает на нее дремоту. Ленивые мухи ползают по стеклам окон, и точно так же, кажется ей, ползают в ее мозгу слова дяди. Веер. Барокко. Движение. Кринолин. Теперь дядя рассказывает что-то о тете Гермине, которая одевалась в кринолин.
– Тетя Гермина, – доносится до нее голос дяди как бы издалека, – ты слышишь, Иоанна, любила совершать с нами прогулки туда…
– Кто это тетя Гермина, дядя Альфред? – лениво спрашивает Иоанна.
– Тебе не рассказывали про тетю Гермину? Очень жаль. Это была младшая единственная сестра профессора, нашего деда. Когда я приехал сюда жить, она еще была жива. Она жила там, – дядя указывает пальцем вдаль, поверх домов и деревьев, – около старой синагоги. Она была одинока, очень набожна, и всю жизнь занималась благотворительностью.
– Странная была женщина, – говорит отец, – все члены семьи со стороны профессора были странными.
– Почему странными, Артур? – удивляется дядя, – она была женщиной неординарной, с большой душой. До последних дней сидела в кресле, больная и оставленная всеми, но одетая в самые лучшие одежды, и все ее драгоценности были на ней.
– Ну да, эти драгоценности… – усмехается Артур Леви.
– Да, эти драгоценности, – краснеет дядя Альфред, – семейные драгоценные сокровища. Большинство драгоценностей досталось нашей матери, благословенной памяти, а теперь они в вашем доме, у деда. Но драгоценности тети Гермины находятся здесь, у меня. Тетя завещала мне все свои ожерелья и все…
На Иоанну нападает смех: она видит перед собой дядю с его серым лицом, на шее которого ожерелья, и весь он в серьгах и монетах.
– Что за смех, Иоанна? – делает ей выговор отец. – Тетя очень любила дядю Альфреда. Он был прилежным ребенком с добрым сердцем. Ходил за ней и нес пакеты с продуктами, которые она делила между детьми из бедных семей, а я от нее прятался, и она очень сердилась и говорила дяде: «Идем со мной, Альфред. Артурпл природе своей, лошадь», – он хохочет, а дядя улыбается стыдливой улыбкой.
– Да, да, Альфред, ты был хорошим юношей, – добавляет отец.
– По сути, я любил благотворительность не больше тебя, – дядя смущенно протирает стекла очков, – но не поэтому тетя сделала меня наследником. Просто думала, что эти драгоценности обладают свойством, благодаря которому человек сумеет создать семью, – дядя опускает голову, и руки шарят, как у слепого по белой скатерти.
Артур Леви морщит лоб. Печально становится в комнате.
– Она познала вкус одиночества, тетя Гермина. Сидела одна около окна, все драгоценности на ней. Смотрела на улицу, на людей. День за днем, целую жизнь, пока не оставила окно, как и саму жизнь.
– У нее был приятный голос, – присоединяется к рассказу отец.
– Она всегда нам пела про реку Рейн, – говорит дядя и смотрит вдаль.
– Рейн, на котором всегда стоит сильная и верная стража, охраняя его от врага.
Иоанна смотрит смущенно, с изумлением: какой у отца приятный голос! Все, происходящее в этом доме, это еще один из многочисленных рассказов, об их семье. Образы и вещи кажутся взятыми из воображаемого мира: дядя режет слух скучным голосом, отец поет о реке Рейн, сверкают хрустальные люстры, диваны обтянуты бархатом, обветшавшие ковры стелятся под ногами.
Вдруг слышен шорох за ее спиной. Она в испуге косится на скелет в углу кабинета, не затрещал ли он костями? В доме дяди все возможно… Дядя Альфред смотрит на дверь и согласно кивает головой. В дверях
