откроется, и она останется закрытой навечно в этом логове Нахмана. От дверей взгляд ее переходил на письма. Имена на них оживали, превращаясь в людей. Жильцы оставленных домов возвращались – взять свои забытые вещи, окружали Иоанну.
– Полагаю, что буквы А.Р. это инициалы имени Александр Розенбаум, – говорил Нахман, открывал бархатный мешочек, указывая на вышитые буквы на шелке, который пожелтел и был разорван, – думаю, что талес и филактерии тоже его. Александр здесь жил и рос.
– Я знаю. Он мне рассказывал. Только благодаря ему я смогла приехать сюда в зимний лагерь. Александр убедил моего брата отпустить меня, несмотря на генерала фон-Шлайхера. – И вдруг глаза ее расширяются. – А он знает, что эти его вещи находятся здесь? Может, вам надо их ему вернуть?
Нахман молчал. Пытался перевести тему, указал на стишок на стене и сказал:
– И этот стишок тоже он написал.
– Он! – раздалось ее восклицание среди всего нагромождения вещей в комнате.
«Он» перестал быть Александром, другом ее отца, которого она любит почти так же, как отца. Внезапно этот «он» как бы исчез и стал чем-то абстрактным, смешался с ночной мглой и непроницаемым горизонтом. Страх объял ее перед всем этим наследием, нагроможденным перед ней грудой обломков и старья, желтизна которых была подобна листам книг и писем. Вся тяжесть старых брошенных домов, несущих память разрушенных жизней давила на нее печалью, накопившейся за годы между этими пустыми домами. В этот призрак, который не гуляет по аллеям снаружи, не шатается между домами, а нашел себе логово в ее душе, в глазах, замерших в испуганном взгляде на Нахмана.
– Когда приходишь сюда побыть среди вещей, которые когда-то принадлежали людям, это как будто ты вернулся в потерянный дом. Не так ли, Иоанна?
Вдруг ей кажется, что она не хочет находиться ни в каком ином месте в мире, только в этой комнате. Душа ее привязалась к Нахману, над которым все в кибуце все чуть посмеивались, и говорили, что он «немного не того», точно так же, как говорили о ней.
– Вообще-то, – говорит она Саулу, радуясь только что промелькнувшей мысли, – вообще-то ты можешь вернуться в столовую, а я пойду с Нахманом. Быть может, он пройдет со мной немного в лес в полночь, верно, Нахман?
– В лес? Что происходит в лесу в полночь? – удивляется даже Нахман.
– Что-то случится, Нахман. Сердце мне подсказывает, что случится что-то. Есть у меня такое чувство... Может, потому, что это последняя ночь в году. Когда возникает такое странное чувство, что должно что-то случиться, кажется тебе, что вот оно случается, вот-вот, и нет необходимости, чтобы это еще случилось, потому что в сердце это уже происходит.
– Такая она, – объясняет Саул Нахману голосом отчаяния.
Но Нахман не удивляется тому, что слышит от нее:
– Ночной лес в снегу действительно очень красив.
– Ну, так пошли со мной, Нахман.
– Я не могу. Я ведь охраняю ночью кибуц. Действительно, жаль.
– Саул может немного сменить тебя на посту. В хоре он и так не может участвовать, потому что сильно кашляет и чихает без конца. В лес он не может идти, потому что у него болит горло. Но охранять он способен.
Только начала Иоанна приглашать с собой Нахмана , как Саул вскочил со скамьи.
– Пошли, – говорит он. – Придем туда раньше – раньше вернемся.
Издалека лес казался огромной темной горой. Снег лежал на зеленой хвое сосен. Белые длинные ветви казались свечами, пылающими белым светом. Снег поглощает их шаги, в лесу безмолвие. На шоссе Саул освещал дорогу карманным фонариком. Но в самом лесу нет необходимости в слабом свете фонарика, белизна освещает им дорогу. Но они не знают, куда ведут бесконечные тропинки. Следы белок и оленей, гулявших здесь, исчезают в бесконечности, запутывая следы привидений Иоанны, тоже петляющих тут в ожидании нового года.
Рождественская ночь – последняя ночь праздника Хануки. Во всех селах округи звонят колокола навстречу приближающемуся празднику. В кибуце они завершили Хануку большой игрой скаутов в лесу. Она получила роль Ханы, матери семи сыновей, которых она должна была укрыть между кустами в лесу. Все остальные в подразделении играли роль греков, а Саул был их полководцем. Несчастные ее сыновья уже попрятались в заснеженных кустах, и были там действительно несчастны, потому что дрожали от холода. Ночь была студеной, и они вели игру не в обычных своих одеждах, а в одеяниях Ханы и ее сыновей, какие носят в тех теплых краях. Закутаны они был в рваные простыни и одеяла из «коммуны». Хана была облачена в длинное черное платье из шуршащей ткани, которое принес ей Нахман из «сокровищ» своего логова. Платье было тонким, и ветер свободно гулял по ее коже. А злодеи греки, конечно же, побеспокоились, чтобы одежда на них была зимней, как полагается войску, да еще покрыли лица ватными масками, играющими роль брони. Только так они могли вести погоню за несчастными и дрожащими сыновьями, бесчинствовали и ревели между деревьями. И Хана, несчастная мать, ходила по тропам, видимая всем, между кустами. Она пыталась проникнуть в заросли, но тонкие и гибкие ветки хлестали ее со всех сторон, и она сильно страдала. Ей казалось, что это руки людей хлещут по ее телу. И она, такая вот неловкая, была ущемлена до глубины души. Не терпит она никаких избиений, даже неловко получив удар стулом, на который села. Лес был полон воплями греков и звоном колоколов церквей. Она искала укрытие и вышла на лесную поляну. Там встретило ее облако, и месяц ослепил ее светом глаз грека-злодея. Она старается сбежать от луны в глубину высоких и густых деревьев, грек бросается за ней, и это он – сам греческий полководец собственной персоной – Саул! Когда она ощутила его руки, охватывающие ее, и его вопль победителя, звенящий в ее ушах, мгновенно из нее улетучился страх, и она стала убегать даже от месяца, превратившись в мать-героиню Хану, защищающая свою душу и души своих сыновей. Ого, как она сражалась! Швырнул ее греческий полководец в снег, она ударила его ногой, он безжалостно ответил ей. Руки его были немилосердны, как руки греческого полководца, ее уши, глаза, рот, шея были залеплены влажным снегом, но также забиты были снегом и его уши, глаза и рот. Не удалось злодею-греку сломить мужественное сопротивление Ханы. И вдруг – треск. Грек порвал ей платье, драгоценное для нее платье из дома Нахмана, и она теперь лежала в снегу с обнаженной спиной. Рука грека вцепилась ей в спину, зажал ее злодей в объятиях, и навалился не нее всем телом. Но она не сдалась. Глаза ее вперились ему в лицо, и внезапно иссяк боевой дух на лице греческого полководца, гнев его на не сдающуюся еврейку, обрел странное выражение. Он прижал свое лицо к ее лицу, дыхание его коснулось ее носа, лицо его вспотело, ноздри дрожали, и оба его глаза словно превратились в один глаз, большой, расширенный, точно как лунный глаз в бурном облаке. В мгновение ока она уловила шанс, настоящее ханукальное чудо. Греческий полководец лежал на ней, сдавшись ей в плен. Бог послал ему слабость и бессилие, чтобы ее спасти. Она глубоко, с облегчением, вздохнула, насколько это было возможно под тяжестью тела, и неожиданным толчком столкнула его с себя. Злодей откатился в снег, и она сбежала. Никогда не была такой резвой. Ноги ее просто несли. Она ворвалась в заросли кустов, не обращая внимания на удары колючих веток, ибо сердце и так билось изнутри. Ощущение победы заставляло ее углубляться в заросли, преодолевая удары и царапины. Тут она услышала голос грека, преследующего ее между деревьев:
– Иоанна! Иоанна!
Она застряла в глубоком снегу. Это не был голос преследователя. Голос просил ее вернуться. Не голос греческого полководца, а голос Саула несся за ней. От мягкости его тона бегство ее сделалось паническим. Она опустилась на пень срубленного дерева между стенами высоких заснеженных кустов. Ветер раздувал разорванное платье, но, несмотря на это, все тело ее горело. Голос Саула удалялся и затем совсем замолк. Она осталась одна в темном лесу. Грек не нашел место ее укрытия, но чувство победы испарилось из ее сердца. В Сауле было что-то раздражающее, и все же привлекающее. Короткий оборванный крик ночной птицы раздался с ветки ели. Внезапно и душа ее оборвалась и сжалась в тревоге из-за Саула. Забыты были все правила предосторожности, которыми руководствовалась Хана, чтобы не попасть в плен к грекам. Испуганная, побитая, она зажгла карманный фонарик и навела луч на дерево, с которого раздался птичий крик. Логово уже не было больше убежищем Ханы, а убежищем Иоанны. Рукой она сжимала на спине края разорванного платья, сидя на пне и дрожа от стужи и волнения.
– Иоанна! Иоанна! Иоанна!
Весь лес взывал ее именем. Все подразделение, греки и иудеи, при поддержки членов кибуца, с
