высоких сапогах режет ей глаза этим утром, когда она собирается посетить Эмиля Рифке в тюрьме.
Оба пьют кофе и почти не глядят друг на друга. Глаза ее опущены, но сквозь длинные ресницы она как бы мельком изучает его и находит недостатки: глубокие морщины прорезают его лоб, черные поры на носу и коже лица от копоти в литейном цеху. Светлые волосы начали седеть, и скулы сильно выделяются на опавших щеках. Чего она так изучает его лицо? Чувство ненависти к Эрвину растет в ней и заставляет сравнивать его с Эмилем в таких же черных высоких сапогах, в мундире, издававшем запах казармы, смешанный с дымом трактиров.
– Я собираюсь пойти в дом партии, – говорит он, защищаясь.
– Понятно, – отвечает она и протягивает руку за масленкой, стоящей около его чашки. Зайчики света мелькают перед ним. Большой бриллиант в ее кольце брызжет на него холодными искрами.
– Холодное утро, – говорит он, глядя на белую пустыню за окном. Карканье голодных ворон среди веток сосен и глубокая тишина внутри дома, вдруг отзываются громом в его ушах, глаза не отрываются от охваченного пургой сада.
– Подкрепляемся, чтобы демонстрировать на улицах, – говорит она явно с насмешкой.
– Я не иду на демонстрацию.
– Собрание под открытым небом?
– Нет. Суд.
– Суд? Сегодня? В полиции?
– В партии. Партийный суд.
– Почему?
– Потому что я оставил эту партию. Я больше не член коммунистической партии.
– Почему?
Он ищет слова, чтобы ей ответить. Он не хочет говорить с ней о партийных делах. Ее никогда не интересовали партии и вообще политика. Каждый раз, когда в юности, оказавшись в их доме, Герда, Эрвин или Гейнц вели бесконечные споры о мировых проблемах, она, изнывая от скуки, покидала комнату. Он смотрит ей в лицо и пугается. Это не Эдит дней их юности. Это не та молодая красивая женщина, пробуждающая смутные чувства у тех, кто на нее сморит. На нервном ее лице печать страдания. Тени углубили впадины глаз, на бледном лице пылают сухие губы. Глаза ее прячутся от его удивленного взгляда. Скрытые надежды вспорхнули в ней после того, как он сказал, что больше не коммунист. В последние недели, когда Эмиль был обвинен в связи с коммунистами, она часто думала об Эрвине. И все пыталась в душе убедить себя, что коммунист это лучше, чем нацист, и Эмиль лгал, когда объяснял ей, что в эти дни быть германским юношей означает быть нацистом...
– Кто же ты сейчас?
– Коммунист, каким был и раньше, но не как все эти коммунисты.
– Не понимаю тебя.
– Ты хочешь меня понять?
– Да.
– Тебя заинтересовала политика, Эдит?
На столе лежат его тяжелые, грубые руки литейщика. Только у Эмиля она видела такие мясистые, шершавые руки. Она ощущает, что эти большие тяжелые руки словно обнимают ее, и в ней возникает чувство, которое в ней пробуждал Эмиль. Ощущение грубой силы, от которой нет защиты. Дрожь пробегает по ее телу. Под опущенными ресницами бегают глаза. Как загипнотизированная, не осознавая и не чувствуя этого, она протягивает над столом руки к рукам Эрвина. Но в последний миг хватается за салфетку. Вытирает губы. Эрвин до того потрясен внезапным изменением ее движения, что тоже, не отдавая себе отчета, хватает салфетку.
– Извини, – говорит она, – это моя. Твоя вот где, – и она указывает на белую салфетку, предназначенную для гостей, без серебряного кольца и имени. Пальцы ее на безымянной салфетке как бы указывают на предел, который нельзя переступить. Он послушно берет эту салфетку и вытирает пылающее лицо.
– Я могу подвезти тебя в город, – говорит она приятным тоном госпожи.
– Ты тоже едешь в город?
Она хорошо уловила тональность его голоса, в котором слышны хриплые нотки, голос, как и руки его, шершавый, полный страсти, как и голос Эмиля. Лицо ее словно окаменело, но глаза беспокойны. В них страх, и они стараются избегать его взгляда, который преследует ее неотрывно.
– Ты едешь к Эмилю Рифке, – говорит он, чувствуя ее слабость.
Она смотрит на него, как будто он бес, который хочет втянуть ее в игру на везение, заранее уверенный в своем выигрыше. Его шершавые руки поигрывают серебряным кольцом, соскользнувшим с салфетки, словно печатью, которая закрепит ее проигрыш. Покручивает кольцом. Оно ударяется о блюдце, издает звук.
– Да, – испуганно говорит Эдит, – я еду на свидание в тюрьму.
– Эмиль Рифке – нацист, – говорит он жестким голосом.
– А может быть и нет! – вскрикивает она.
– Да! Ты, как и я, знаешь, что все, написанное о нем в газетах в последние недели, абсолютная глупость. Эмиль – нацист.
– Да, нацист... – признается она как тяжком допросе.
– Ты не хочешь, чтобы этот секрет открылся тем, кого очень интересуют политические взгляды офицера полиции.
– Не хочу.
– Зачем ты хранишь его тайну?
На ее застывшем бледном лице бегают лишь глаза под опущенными ресницами, легкая дрожь время от времени возникает на ее губах.
– Ты боишься Эмиля, Эдит?
– Нет, – сопротивляется она, – я не нарушаю свои обещания.
Теперь она смотрит на него открытыми гневными глазами. Ей не по себе от того, что она сдалась и раскрыла свою тайну. Неожиданно, она посмотрела на Эмиля умоляющими глазами.
– Я не в силах оставить его на произвол судьбы. Он ведь был моим женихом.
Он вспоминает, как говорил Герде: «Любовь это талант души, как и любой талант. В нем скрыты большие силы, если только захочешь их раскрыть».
Он прикрывает одной рукой глаза, как бы желая стереть облик Герды... – Сила любви... – Пальцами трет веки.
– Не тревожься, Эдит, – он смотрит на нее, – я сохраню твою тайну.
Она благодарит его улыбкой. Он берет салфетку из ее рук, складывает, бросает в сторону и накрывает своей рукой ее руку. Медленно успокаивается испуганная ее рука.
– Если захочешь, Эдит, я могу сопровождать тебя в тюрьму. Подожду у ворот, пока ты вернешься. Может, у тебя возникнет нужда в близком человеке.
– А твой суд?
– Я сам себе и своим поступкам хозяин.
– Нет. Не нужно меня сопровождать. Эту дорогу к Эмилю я должна проделать сама, – поднимается со стула, скользит рукой по светящемуся шелку халата, расправляет все его тяжелые складки, он улыбается движениям ее рук, и чувствует себя стариком, наслаждающимся видом красивой девочки.
– Пойду, подготовлюсь к дороге.
– Я подожду тебя в передней.
На пороге она останавливается и указывает пальцем вверх:
– Дед поет.
Смеется. И он смеется, хотя и не знает, кому предназначена ее улыбка.
– Германия, Германия, превыше всего, – напевает дед германский гимн, набирая энергию, которая вот-вот вырвется наружу.
Словно над всей вселенной, возвышается голос деда из ванной, и эхо его раздается в пространстве всего дома. Всегда перед каким-то большим делом, он набирается сил и решительности. Сегодня дед
