страх превратился во время революции в большую общую силу. Скала страха, что все годы нависала над ним, нависла над всем. Он с удивлением ощущал, как именно в эти бурные дни, когда дух ищет возможность взмыть ввысь, душа его все больше отступает. Страх диктует иную мораль: сдерживания, сомнения и колебания. Ах! Все дни ужас страшного переживания противопоставлял внутреннюю его жизнь – внешней. Лизель, утонувшая в озере, в котором запрещено было купаться, вставала всегда между ним и внешним миром. И вот он явился, верный его спутник, страх, определить его идентичность в этом мире, – трус в мире страха. В дни республики он чувствовал себя, как утопающий в том проклятом озере, и судьба его казалась хуже судьбы Лизель. Водоросли, медленно опутывают его, страхом смерти сдавливает сердце и тянут вглубь мерзких грязных вод. Медленно-медленно, в бездны ужаса. До тех глубин, где нет смысла доказывать героизмом внутреннюю свободу. Пленение души смешалось с пленением партии. Теперь единственное чувство владело им – страх.
– Почему не борется с этим? – спрашивает он, глядя на надпись на стене, – не найдется в городке ни одного жителя, который возьмет в руки ведро краски и замажет эту надпись?
Это восклицание звучит как крик в тишине кафе. И снова его спутники с удивлением смотрят на него. Не в правилах доктора, чей спокойный характер и доброжелательность известны всем, говорить такие вещи с такой решимостью и напором. Эта странная решимость и взволнованное его лицо вызывают подозрение, что что-то не в порядке с доктором Гейзе в это утро.
– Боятся, – говорит женщина, – никто не решается стирать их надписи со стен. Весь наш городок в их руках. И страх перед ними невероятен!
Воздух в кафе недвижен, до того глубока в нем тишина. Черные буквы снаружи плывут на волнах снега вдоль всей улицы.
«Гони христианство от дверей, ведь Иисус – свинья-еврей».
– Что делать? – говорит священник сдавленным тяжелым голосом.
– Что делать? – отвечает доктор Гейзе. – Мы должны были делать все годы.
«Что мы должны были сделать и не сделали? – погружается доктор в раздумья. – Все эти последние годы республики, начиная с большого кризиса 1930 года, который привел к наступлению крупных предпринимателей на рабочий класс. А мы не вышли на борьбу с предпринимателями. Мы не ввели в действие мощные профсоюзы, готовые к борьбе. Боялись, что массовые движения, организованные нами, используют коммунисты для укрепления своей партии. И даже в ужасное лето этого года, когда фон-Папен захватил власть в Пруссии и без всякого труда вырвал руль из наших рук, мы опять сдержались от борьбы и отступили. От страха! От страха, что коммунисты захватят власть, оставили ее в руках политических лгунов. Теперь они заполняют все трактиры, все дороги, все улицы, используя нашу трусость. Моя Германия тонет, и руки мои коротки, чтобы спасти ее. Что мы должны были сделать и не сделали? Не доказали мужество сердца, дух сопротивления, силу действия. Правдивость ушла из души моего народа. Осталась вседозволенность убийства, вседозволенность страстей. Как мне это объяснить моему товарищу, священнику. И я виновен в появлении этой надписи».
– Что? – подталкивает его священник. – Что мы должны были сделать?
Дверь, ведущая из кафе в дом, открывается, входит трое детей – светловолосые и голубоглазые, краснощекие, с красивыми лицами девушка и парень, ведут осторожно за руки больного мальчика. У него непропорционально большая голова на тонкой шее, он косоглаз, из раскрытого рта слюна стекает на подбородок. На лице отсутствует выражение. Женщина торопится к ним, берет ребенка на руки, сажает на стойку и начинает поить его горячим молоком, осторожно поднося ложечку к его рту. Второй рукой поддерживает его голову. Глаза ее мягко смотрят на искривленное лицо ребенка. Снова в ней произошли большие изменения. Лицо стало мягче и кажется моложе. Двое здоровых и красивых детей стоят по обе ее стороны, и внимательно следят за действиями матери. Никакой брезгливости нет на их лицах. Ребенок издает резкие животные звуки, и мать успокаивает его песенкой:
Тихий напев успокаивает ребенка. На несчастном его лице появляется некое подобие улыбки.
– Не я его родила, – говорит женщина, видя жалостливые взгляды гостей, неприятные ей, – он мой ребенок по велению Бога. Правила нашей общины предписывают нам пригревать в наших семьях такие несчастные существа и растить их среди здоровых детей. Каждое человеческое существо сотворено по образу и подобию Божьему.
Ребенок кричит, и женщина успокаивает его.
Священник Фридрих Лихт опускает глаза, время от времени поднимая голову в сторону ребенка, словно переносясь в иной мир. Он видит свою жену на белых простынях, волосы ее, растрепанные от отчаянной последней борьбы со смертью. И голос врача доносится из-за спины: «Ребенок был ненормальным и умер вместе с ней». «Ненормальный ребенок», так, запросто, назвал врач семя дьявола, которое проросло в ее чреве и убило ее. «Огромная голова и маленькое тельце», – объяснил врач, – « голова и разорвала ее тело». Он, муж, внес в нее это плохое семя, и грех его предстал перед ним в облике этого почти нечеловеческого существа, там, на стойке. И мягкие ласковые руки женщины поддерживают его голову, огромную, способную разорвать тело женщины. Она сказала, что это страшное существо создано по образу и подобию Божьему. Не семя дьявола, которое проросло в чреве чистой и безвинной женщины, а существо, пришедшее в мир под призрением Бога, чтобы подвергнуть нас высшему испытанию терпимости, жертвенности, чистоты сердца и любви. Чудовищное существо родилось не устрашать, а быть посредником между человеком и Богом, приблизить человека к Божественному образу и подобию. Плохое и хорошее приходит от Бога, чтобы прикоснуться к нему мягкими заботливыми руками. Чудовище тоже послано Богом. Как успокоилось и осветилось ее лицо после того, как она родила в страшных муках, и жизнь ее прервалась в этих страданиях. Это дикое семя, которое умертвило ее, было семенем их большой любви. Покой и свет на белом недвижном ее лице были покоем и светом их любви. И он чувствовал эту любовь, как грех своей души, грех любви, который нужно искупить каким-то великим деянием. Он поехал в Китай миссионером. Пошел на жертвы во имя церкви. Приобретение душ – лучшее из приобретений. Ты приобретаешь, и тебе надо за это платить собственной душой за чужие души. Ты ведь покупал эти чужие души, чтобы властвовать над ними. Во имя власти церкви в Китае никакая цена не казалась тебе преувеличенной. Цена твоей души как цена твоего красивого гладкого лица, которое было изуродовано там кожной болезнью. И это изуродованное лицо не спасло твою душу от чувства греха. Твое лицо не приблизило тебя ни на йоту к подобию Божьему. Ты ведь не только во имя Бога поехал в Китай убеждать людей в верности и праведности Его законов. Бога ты видел в образе церкви и ее власти. Все положительное в ней такое же, как и в любой власти. Нет церкви, нет Писания, нет человека, у которого есть право провозгласить, что проповедуемые им Законы несут истинную правду, и нет иной правды. Человек пойдет путем Бога, тем, что в его сердце. Не был Бог китайцев ниже моего Бога. Какое право я имел проповедовать Законы моего Бога? Грех был в этих проповедях. Неважно, какому Богу служит человек, если он Бог, а не свинья. Твой Бог, во имя которого ты идешь приобрести власть и силу, перестал быть Богом. Никакой пользы не принесла поездка в Китай, лишь лицо было изуродовано и молоко пролито. Любовь к ней можно было лишь освободить из облика чудовища, из скверны моего семени, и только деяниями любви.
strМамин плач надрывно тонок:
strНе вернулся мой ребенок.
Женщина поет, и священник, скрестив руки на столе, говорит в тишину кафе:
