никакой святости. Странная непонятная связь возникла между мной и этой женщиной на медальоне, близость, которая изводила мою душу. Однажды, в каком-то неосознанном порыве, над которым я не был властен, скорее, под влиянием импульса доселе незнакомых подсознательных сил, я положил медальон в карман и поехал в Моравию, в колыбель моей семьи. Это был действительно маленький городок, жалкий, чужой. Я шатался бесцельно по улицам, пытаясь обнаружить тайну несчастного ювелира, который отдал жизнь своей вере. Отец иногда рассказывал мне о ювелире. Но никто в семье не имел понятия, какой вере отдали жизнь он, жена его и дети. Прадед в завещании тоже не объяснил, что это была за вера. В моих бесцельных лихорадочных поисках в этом жалком городке только высшие силы вели меня и подстегивали мои поиски. Я пришел на улицу еврейских торговцев и оказался перед небольшой витриной, которую освещал висящий над ней газовый фонарь. В витрине лежало несколько серебряных предметов культа – кубок для освящения, подсвечники, шкатулка с духами, кисть руки из серебра, которой водят по строкам Торы при чтении. Фонарь освещал буквы вывески. Я вошел внутрь. Ювелир был старым-престарым евреем. В маленьком сумрачном магазине мерцали лишь предметы из серебра и большая белая борода. Старик был одет в черное, и на морщинистом его лице пылали большие черные глаза. Я протянул ему медальон.
– Вы знаете, кто это? – спросил я придушенным, самому мне не знакомым голосом.
И еще сейчас стоит в ушах моих ужасный крик старика:
– Это же Хава Франк... Дочь лжемессии!
– Она была святой?
– Была, – ответил он тяжелым голосом.
Всю ночь сидели мы со стариком, и он рассказывал мне о лжемессии и женщине на медальоне, которая считалась святой матерью нашей семьи. Так раскрылась семейная тайна. Старик рассказывал, как лжемессия повел своих приверженцев креститься, проповедуя новую Тору возрождения Израиля. Он утверждал, что евреи должны превратиться в воинственных бойцов, для которых не важны ни дела веры, ни закон и правосудие, что в сексуальном отношении они должны быть абсолютно раскрепощены. И цель у них одна – прийти к святости Израиля путем самой мерзкой скверны. Он призывал к этому новому вероучению, рассказывал ювелир, наставлял на путь Эсава, на примирение с ним, как это сделал праотец наш Иаков, примирившись со своим братом Эсавом, праотцем Эдома. Это было необходимо, согласно проповедям Франка, чтобы замаскироваться, уйти в подполье, до прихода эры освобождения. До тех пор на всех, верующих ему, накладывается обет абсолютного молчания. Не все его приверженцы приняли обет крещения. Часть из них осталась верной иудаизму, но все приняли в душе веру, что можно путем скверны прийти к святости.
Я не хотел, чтобы моя судьба уподобилась судьбе моих отцов. Я сбежал из этой тьмы в мир чистой абстракции, в математику. Но, Александр, именно там, в области чистейшей абстракции, я шел в поисках своей судьбы, чтобы с ней слиться, ибо в этой области человек волен жить ничем не сдерживаемой жизнью. Дух скитается в жажде найти сложности жизни, но находит успокоение именно в темных углах, являющихся уделом моей семьи. Эта захватившая тебя целиком абстракция загоняет тебя в дикую тьму, чувство страшного одиночества разверзается в твоей душе, появляется ничем не сдерживаемая тоска. Я заперся в себе, как дед. Чувствовал, что мои мысли безумствуют в областях абстрактного мира и ведут к тому же финалу, к которому пришел отец. Нет! Нет! В моей жизни все должно измениться. Даже имя Фидлинг я должен сбросить с себя. Ни я, ни мои потомки не будут носить имя Подкидыш. Я знаю, что освободиться от суровых оков наследия я смогу лишь в новой стране, далеко от моей семьи, в системе жизни, решительно отличающейся от жизни моих предков. Я должен быть в кибуце, Александр, потому что там жизнь построена на сдерживании страстей, и сможет излечить меня от тяжести прошлого. Но и учителем там я не смогу быть. Я должен заниматься черной работой, хотя для меня нет ничего тяжелее. Вы понимаете? Именно чернорабочим я вернусь в душе своей к моему предку, несчастному ювелиру, который не был человеком духа, и душу его захватило в плен идолопоклонничество. Формой своей жизни я хочу исправить его грех. Во мне живет сильное ощущение, что тяжелым трудом на земле, я начну свою жизнь с начала и освобожу моих детей от мрака, довлеющего над моей семьей.
Лает пес. Нахман останавливается. Между деревьями видно «озеро мечтаний», окольцованное оградой. Пес бежит им навстречу. Нахман приказывает псу Габриеля стеречь тачку, ласково ерошит шерсть на голове пса.
– Как это мы снова сюда вернулись? – удивляется Александр.
– Мы ведь пошли направо, по тропе, которая идет кругом и возвращает нас на то же место, к озеру.
– Алло! Алло!
Голоса доносятся из-за ограды. Человек издали радостно машет рукой Нахману. На плече человека – ружье. Шерстяная маска обтягивает его голову, оставляя отверстия для глаз и рта. Жесты показывают, что человек ужасно рад встрече с Нахманом.
– Он сторож, – шепчет Нахман.
– Видно, что вы хорошо знакомы друг с другом.
– Да, я иногда прихожу сюда, и мы беседуем.
– Ты приходишь сюда? Но ведь озеро окружено оградой?
– Я прихожу не к озеру, а к баракам. Там творится что-то ужасное. Что-то странное. Какие-то опыты, смысл которых я не могу постичь. Неделю назад один барак взорвался и сгорел. Люди, находившиеся в нем, сумели спастись, но лица их и руки почернели. Я там оказался в это время, и видел, Александр, есть там, что-то, что наводит ужас, и я должен это исследовать.
– Алло! Алло!
– Как дела?
Александр преклоняет голову перед огражденным забором «озером мечтаний».
– Вход на территорию запрещен!
– Нам надо идти, – говорит Нахман, – я должен высушить хворост. Мне ночью надо запалит печь, чтобы к утру была горячая вода.
«Из бассейна для ритуального омовения сделали прачечную, прозрачное чистое озеро обнесли оградой», – думает Александр.
– А-ха, – восклицает Нахман, – тяжелая тачка, – охватывает ее ручки, чтобы толкать ее вперед.
Александр приходит ему на помощь. Старый пес Габриеля бежит за ними.
Дверь резко распахивается, и в переднюю, вместе с порывом чистого и резкого ветра, врывается Боби. Зеленый шарф Моники Штерн весело приветствует его, поигрывая на вешалке под ветром. Боби замирает посреди передней... Он потрясен: какая красота! Какой порядок и чистота! Как это Габриель Штерн так заботился о своей вилле и довел до такого запустения и разрушения все остальные дома? Какая жестокость! Боби ощутил этот эгоизм как скандал и, не колеблясь, жаждал выразить свои чувства Александру. Но того не было. Боби побежал в роскошную гостиную и нашел там лишь гостей Александра. Они были голодны, время приближалось к двум. Вот, уже полчаса они сидят здесь в креслах, курят сигары Габриеля Штерна и, явно нервничая, ждут Александра.
– Где Александр? – атакует их Боби.
– Выясняется, что его нет, – отвечает Гейнц голосом, которым обычно разговаривает с Иоанной, в котором слышатся насмешливые нотки, – ни шапки, ни пальто здесь нет, а это знак, что ни все вместе вышли немного прогуляться.
Боби не до шуток Гейнца. Опустился в кресло, и чувствуется, что мягкость сидения ему тоже не по вкусу. Отсутствующий Александр его сердит. Чистая и ухоженная вилла тоже выводит его из себя. Весь свой гнев он выплескивает на гостей Александра.
– Здесь, у себя, он позаботился, чтобы все было упорядочено и чисто, а все снаружи оставил в запустении.
– Но здесь, – Гейнц тоже повышает голос, – вилла осталась готовой к приезду к вам дяди Самуила!
– Дядя Самуил? Кто этот дядя Самуил? Зачем ему приезжать к нам?
– Ты что, не знаешь, кто такой дядя Самуил? – выходит из себя Гейнц. – Да ведь только ради него это место вообще вам оставил Габриель Штерн! Вам надо весьма заботиться о нем, стеречь его от всякой
