Огромная сосна нависает над могилой отца. У могилы бабки – безмолвие. На могиле отца надгробье еще не поставлено. Еще не прошел год со дня его смерти. Дорожка к его могиле также не вымощена. Участок бабки покрыт снегом, как холмик на могиле отца. Холод охватывает Эдит. Туфли и носки, после того, как она шла по глубокому снегу, пока добралась до могилы отца, промокли. Стужа напрягает кожу ее лица и усиливает боль от раны на губе.
Безмолвие подавляет. Посетителей в этот воскресный день мало. Эдит пытается хотя бы услышать собственный голос, бормочет, повторяя:
– Отец, отец.
На холмике отца – сосновые ветки. Между увядшими ветками – свежий венок перевязан черной лентой, на которой написано серебряными буквами: «Уважаемому господину Леви прощальное благословение. С верностью, Эмми».
– Отец, отец, не верь ей. Не была она верна нам. Эмми сбежала из нашего дома. Отец, дом наш был взломан! – голос размышлений слышен настолько ясно и громко, что ей кажется, она действительно это произнесла, и эхо слов еще звенит у нее в ушах. Она смотрит на простую дощечку, колеблемую ветром, на которой начертано имя «Филипп!» Это всегда было мечтой отца, чтобы она вышла замуж за Филиппа. Весь длинный, и тяжелый день, даже в самые ужасные мгновения, это имя не возникало в ее памяти, словно начисто стерлось. И тут оно возникло у могилы отца, как имя из его завещания. Как ответ на измену Эмми. Подчиниться воле отца! Во имя существования дома. Отец считал, что она должна привести в дом более молодого главу семьи, чем дед, более разумного и взвешенного, чем Гейнц. Нет, Филипп недостоин стать во главе дома отца. Нет больше причины выходить за него замуж.
Эдит убегает от могилы отца, и каждый человек, встречающийся ей на тропинке, кажется врагом, собирающимся на нее наброситься. Она успокаивается лишь при шуме мотора и от вида шоссе, распростертого под колесами машины, вместе с ней убегающей в город.
Она пытается прокрасться к себе в комнату, чтобы никто даже не почувствовал ее появления, но это ей не удается. Пес Эсперанто с радостным лаем бежит ей навстречу, из кухни возникает и приветствует ее старый садовник.
– Где все?
– Ушли, госпожа Эдит. Дед взял Фриду и Бумбу с собой в кино. Господин Филипп был здесь и долго вас ждал. Потом ушел и он.
– Филипп? Господин Филипп был здесь?
– Был, госпожа Эдит. Он позвонит вам, и, если вы захотите, вернется.
– Нет. Нет. Я вас прошу ответить на его звонок. Не зовите меня ни к кому, кто попросит. Я ужасно устала.
Она торопится по ступенькам, стараясь исчезнуть с глаз старого садовника, заходит в кабинет отца.
Сбрасывает туфли, чулки, покрывает ноги тигриной шкурой отца. Темнота успокаивает ее. Наконец-то она нашла укрытие. Только бриллиант на золотом браслете блестит. Она снимает его и прячет в ящике отцовского стола, возвращая его подарок, словно недостойна его, ибо нет у нее силы – исполнить завещанное им. Нет у нее силы – встать со стула отца и подняться к себе в комнату. Она продолжает сидеть в темном отцовском кабинете.
У входа на страже лежит Эсперанто.
Глава восемнадцатая
Филипп вернулся домой и остановился у входа. Уже потемнела линия горизонта, и стали медленно собираться ночные облака. Красный фонарь, подвешенный на веревочном заборе вокруг лип, взлетал на ветру. К фонарю приблизился человек в темном. Ноги его до колен были затянуты в теплые зеленоватые гетры. Над козырьком фуражки, надвинутой на лоб, поблескивал знак в виде медведя, символ муниципалитета Берлина. Должность это муниципального работника – сторожить объекты общественного строительства и зажигать красные фонари. Несколько раз ветер гасит спичку, пока человеку удается зажечь фонарь. Слабый красноватый огонек освещает надпись – «Опасность! Строительный участок!»
Филипп не отводит глаз от фонаря и вывески, словно видит их в первый раз, и только сейчас до него дошло, что скамейку убрали с этого места. Быть может, изменение всего окружения его так удивило еще потому, что движение транспорта вокруг лип прекратилось. Не слышно автомобильных клаксонов и трамвайных звонков. Парк этого бедного пригорода безмолвствует в снегах. Безработные, прохожие, жители района не приходят к красному фонарю. Только один человек, в обносках, пересекает шоссе в сторону лип, тянет ноги, словно вязнет в черном болоте, обхватывает фонарь ладонями, пытаясь согреться в слабом пламени, но тут же понимает, что все это зря, продолжает свой путь и исчезает в глубине переулка.
Настроение Филиппа мрачное. Об этом свидетельствуют морщины на его лице и темные круги под глазами. Много часов сидел он в доме Леви. Сначала – в обществе деда, ожидая Эдит, но в это воскресенье общение с дедом его угнетало. С тех пор, как дед заменил повариху, мягкую и добрую Эмми, толстой и агрессивной Вильгельминой, страх напал на всех домочадцев. И даже на самого деда. Он молчаливо сидел в кресле напротив Филиппа, пуская клубы дыма, хмыкая время от времени, прочищая покашливаньем горло, закручивая усы. Видно было, что беседу он ведет с самим собой. Все усилия Филиппа затеять с ним разговор, ни к чему не привели.
В это время Фрида готовила в кухне обед в обществе старого садовника. Они тоже долго молчали. Вдруг садовник тяжко вздохнул и обронил:
– Завтра здесь будет командовать тевтонка.
– Тевтонка! – вскрикнул Фрида. – Тевтонка!
На лице старого садовника установилось выражение надвигающейся большой катастрофы. На деда он смотрел с обвинением, как и все остальные, находящиеся в комнате. Деду это, в конце концов, надоело, и он решил улучшить настроение домочадцев. Встал и пригласил всех прокатиться по городу на санях, а по завершению прогулки пойти в кинематограф. Старый садовник отказался по причине боли в пояснице, а Филипп все же надеялся дождаться Эдит. Фрида облачилась в красивую свою шубу, подарок покойного господина Леви, Бумба чуть не лопался от радости. Ничего нет лучшего, чем путешествие с дедом! Через полчаса дом опустел. Старый садовник ушел к себе в комнату. Филипп пошел в кабинет покойного господина Леви, самый теплый и приятный из всех комнат. Сначала он уселся в одно из кожаных кресел и углубился в чтение газеты недельной давности, лежавшей до этого на столе. Несмотря на то, что газета устарела, напечатанное в ней приковало внимание Филиппа. Большими буквами на первой странице было набрано имя: Эмиль Рифке. Филипп не читал заметку, взгляд его был прикован к лицу Эмиля. И чем больше он всматривался, буквы имени увеличивались на глазах, росли и несли боль. Мысли его наполнились подозрением и страхом. Каждая буква увенчалась огромным вопросительным знаком. Почему Эдит именно сегодня поехала с Эрвином, хотя отлично знала, что он, Филипп, собирается провести с ней воскресный день, как это делает каждую неделю? Буквы имени на газетной странице плясали перед его очками, словно насмехаясь над ним. Никакое логическое объяснение поступка Эдит не приходило ему в голову. Со злостью он разорвал газету в клочки. Но и это решительное действо не успокоило его. Лишь стало ясно, что в жизни Эдит не все в порядке, особенно по отношению к нему.
Взгляд его встретился со стеклянными глазами тигра, лежащего шкурой на пустом кресле покойного хозяина. Тигр вперил в него острые стекляшки, обвиняющие его в слабости. Филипп резко выпрямился, словно защищаясь, и его охватило сильное желание пересесть в кресло покойного господина Леви, заставить тигра служить ему. Он огляделся по сторонам, не видит ли его кто-то. Безмолвие царило в кабинете. Филипп уселся, и вот уже тигр покоится на его коленях, сдавшийся и принадлежащий ему. Шкура придала ему тепло и силу. Настроение улучшилось. Уверенность вернулась к нему. Он сидел в кресле господина Леви, как бы захваченном им силой, и гладил тигриную шкуру. Кресло – его и тигр – его. Господин Леви передал ему все это. И Эдит – тоже. Она принадлежит ему по велению высших сил, и ничто не должно стоять преградой между ними. Ничто не в силах выдворить его из кабинета хозяина дома.
