свежей, веселой, сильной. Только вот как заснешь, когда в голову все лезет и лезет, со всех сторон?
И тут Полина вспомнила, что внизу в холле есть бар, а в баре — водка. Вот оно, то, что нужно. Если ее сейчас и стакан водки заснуть не заставит — значит, надо идти к морю и топиться. Пусть лучше акулы или крабы съедят, чем продолжать мучиться.
Полина набросила на голое тело халат, приобретенный во время вчерашнего «шопинга», и, выскользнув из спальни, спустилась в холл.
В баре действительно стояла водка, и даже нескольких сортов. Причем холодненькая такая, тут, видать, прислушивались к известному требованию, написанному на этикетках: «Cool before drinking», что далеко не все земляки этого продукта соблюдают.
Полина проигнорировала мелкие стопочки с пометкой «Vodka» и, отвинтив пробку с бутылки «Столичной» калибром один литр, налила зелье в стакан для сока — за неимением в здешнем хозяйстве больших граненых. Нормальную интеллигентную девушку от одного вида этой дозы, наверное, пришлось бы в реанимацию отправлять. Но Полине, когда они с Костей гуляли в компании Зуба, меньше 150 грамм никогда не наливали. И 200 грамм принимала единым духом, и даже четвертинку.
Полина «вздрогнула», осушила стакан, занюхала его рукавом халата. А затем, чувствуя, как хмель быстро разливается по телу, стала подниматься наверх. Уже заметно пошатываясь, она дошла до кровати, с трудом вползла на нее и тут же заснула…
Часть III. КАКИЕ ЛЮДИ В ГОЛЛИВУДЕ?
ЧАРТЕРНЫЙ РЕЙС
«Ил-62» мирно позванивал турбинами где-то над Атлантикой.
— Нет, до сих пор не верится! — помотал головой Эмиль Владиславович. — Мы летим на Антильские острова! Экзотика! Рай земной!
— А на Курильских ты бывал? — желчно проворчал Крикуха. — Тоже, между прочим, могло быть райское место…
— Если б мы их продали японцам! — хмыкнул Вредлин-ский.
— Милька, — нахмурился Крикуха, — я понимаю, что ты сейчас как выпивший, но не трожь святое! Поссоримся, ей-богу!
— Из-за чего, позвольте спросить? У тебя что, родня там, на Курилах? Или ты там можешь недвижимость потерять? — осклабился Вредлинский.
— Из-за того, что это русская земля! — сурово оскалив вставные зубы, которые приобрел уже после начала съемок фильма «Во имя Отца и Сына», произнес режиссер. — Мы ее отвоевали у японцев, и немалой кровью, кстати. Там похоронены наши последние убитые во Второй мировой. И по большей части пацаны 1927 года рождения, а то и 1928-го. Представляешь? Немцев уже несколько месяцев как разгрохали, а отсюда мамаши похоронки получают. В конце августа и начале сентября сорок пятого!
— Ну, это были еще не последние, — заметил Вредлинский. — Знаешь, сколько комсомольцев- осоавиахимовцев на разминированиях погибло? И в сорок шестом, и в сорок седьмом… На тех минах, которые еще в сорок первом ставили! И на немецких, и на своих подрывались. Набрали мальчишек и девчонок, дали миноискатели — и вперед, Родина вас не забудет. И гибли, и калечились… Среди них, между прочим, и 30-х годов рождения ребята были, наши сверстники. А сколько народу бандеровцы, бульбаши и прочие «лесные братья» в 50-х поубивали? Да и их самих, между прочим, тоже можно было бы в потери записать — какие-никакие, а граждане СССР. В Корее и Китае несколько сот летчиков и зенитчиков потеряли. А потом Венгрия приспела — и там несколько тысяч оставили в пятьдесят шестом. Куба, Вьетнам, Египет, Чехословакия, Ангола, Эфиопия, Афганистан, наконец… Да и еще, наверное, где-то гибли, сейчас уж не упомнишь. Так что по сути дела война не кончалась.
— Так что, радоваться этому? — Георгий Петрович сердито посмотрел на приятеля.
— Радоваться надо тому, — с некоторой назидательностью в голосе произнес Эмиль Владиславович, — что мы с тобой ни в одну из этих заварух не попали и всю жизнь до старости прожили в мире. И дай нам бог спокойно помереть, благо уже недолго жить осталось.
— Да, — мрачно произнес Крикуха, — ты, в общем, прав, мерзавец… Мы везунчики. Но кто-то за нас свою цену заплатил!
— Фортуна! — развел руками Вредлинский. — Между прочим, я в детстве мечтал быть летчиком- истребителем. После войны это было модно. Когда в шестом классе у меня начала развиваться близорукость, я был ужасно расстроен — мечта детства рассыпалась в прах. И жутко переживал в 1961 году, когда Гагарин полетел в космос, ведь если б я, допустим, оказался годным к службе в авиации и поступил в училище в том же году, что и во ВГИК, то мог бы быть на его месте…
— И это по твоему бы адресу сейчас пели: «Знаете, каким он парнем был?!» — съязвил Крикуха.
— Вот! — поднял указательный палец Вредлинский. — Примерно то же, что ты сейчас озвучил, я подумал в марте 1968-го, когда Гагарин разбился. А окончательно перестал жалеть о том, что не сделал карьеры в авиации, после того, как узнал, что в 1960 году одновременно с Пауэрсом наши славные ракетчики сбили еще и советский самолет. Пауэрс жив остался, а наш офицер — забыл фамилию
— погиб. И о нем вспомнили только в 90-х годах. А о скольких лейтенантах авиации, не доживших до тридцати, вообще никто и никогда не вспомнит? Ни-ког-да!
— Печально, печально все это, — покивал головой Георгий Петрович. — А ты когда-нибудь думал, что мы, в сущности, принадлежим к одному из самых странных поколений в русской истории?
— Что ты имеешь в виду? — не понял Вредлинский.
— Понимаешь, это трудно выразить словами… Возможно, ты меня опять опровергнешь, ибо в истории больше моего смыслишь. Видишь ли, на нашу долю в общем и целом не выпало особых бедствий. Ну, может быть, поголодали мы в войну и после войны, но дальше, вплоть до последнего десятилетия, жили не так уж плохо. Согласен?
— До некоторой степени… — кивнул Вредлинский.
— Конечно, где-то кто-то воевал, но мировой войны больше не было. Все-таки это было мирное время: Так?
— Да, без сомнения.
— Кого-то сажали по политическим мотивам, но почти совсем не расстреливали, и ничего даже близко сравнимого с тридцать седьмым не было. Тоже согласен?
— Безусловно.
— То, что в течение жизни нашего поколения благосостояние большинства населения из года в год повышалось, до конца 80-х по меньшей мере, ты не будешь отрицать?
— Пожалуй, нет.
— Тогда попробуй ответить на вопрос: почему мы, те, кто созрел к 60-м годам, именно мы, и никто другой, начали все то, что закончилось августом девяносто первого?
— Ну, насчет того, что мы это начали, — поморщился Вредлинский, — я бы утверждать не стал. Тем более что мы оба состояли в КПСС.
— Миля, состоять в КПСС и быть коммунистом — две большие разницы. Ты верил в то, что собираешься строить светлое будущее, когда писал заявление в шестьдесят четвертом году? Нет, и попробуй скажи, что это не так. Я и про тебя, и про себя могу сказать точно: мы туда вступали для карьеры.
— Правильно! Так же, как потом, опасаясь эту карьеру погубить, выбросили партбилеты, — поддакнул Вредлинский. — Мы — поколение приспособленцев. Ты имел в виду эту странность? Да все поколения россиян были приспособленцами. И вообще все люди в мире приспособленцы, потому что им свойственно стремиться к выживанию. Если бы человечество не смогло воспитать в себе эту свою неотъемлемую черту, то оно давно бы выродилось и вымерло.
— Ну, это ты не прав! — возмутился Крикуха. — Если бы все только приспосабливались к окружающей обстановке, а не стремились преобразовать ее, мы бы все еще в пещерах жили.
— «Не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас», — пропел Вредлинский, которому было очень далеко до Макаревича. — Возможно, это хороший лозунг для будущих поколений, но нам с тобой уже поздно меняться. Нам надо прогибаться, как мы прогибались всю жизнь, чтобы заработать себе хотя бы на место на Ваганьковском. О Новодевичьем, наверное, можно и не мечтать.
— Вообще-то, — хмыкнул Крикуха, — этот лозунг, знаешь ли, можно по-всякому понимать. Не любит
