послание в Иосифо-Волоколамский монастырь с изложением причин осуждения Максима. В митрополичьей грамоте упомянуты были два обвинения против философа: первое — в ереси (отрицание вечности «седения Христа одесную отца») и второе — в отрицании законности поставления митрополита (конкретно Даниила) в Москве, а не в Константинополе. Справедливым представляется заключение историка H. Н. Покровского, что церковное руководство в 1525 году не предъявило философу других обвинений, вроде защиты принципов нестяжательства.
Семь лет провел Грек в Москве, и за это время его келья в Чудове монастыре превратилась в своего рода политический клуб, где собирались самые образованные люди, обсуждавшие не только отвлеченные богословские вопросы, но и злободневные темы. Доверяя друг другу, эти люди вели весьма вольные речи, осуждали не только митрополита («учительного слова от него нет некоторого», «не печялуется ни о чем»), но и самого государя («людей мало жалует», «жесток, к людем немилостив»).
В окружении Грека нашлись доносчики, уведомившие Василия III о крамольных беседах в Чудове. Монарх был встревожен и пожелал узнать всю правду. Одним из событий, взволновавших столицу в 1524– 1525 годах, был арест новгород-северского князя Василия Шемячича. На исходе весны 1524 года Василий III посетил Троице-Сергиев монастырь и имел беседу с игуменом Порфирием, просившим его помиловать Шемячича. Государь отклонил просьбу старца, а в сентябре Порфирий удалился в пустынь на Белоозеро, откуда был взят на игуменство. Нестяжатели лишились еще одного важного церковного поста. Место Порфирия занял Арсений Сухорусов. Около 15 февраля 1525 года один из собеседников Максима дьяк Федор Жареный, случайно встретив на улице другого собеседника — Ивана Берсеня-Беклемишева, сообщил ему об аресте Грека и предложении свидетельствовать против него на суде. В передаче Берсеня Федко сказывал ему, «что князь великий присылал к Федку игумена троецкаго: толко мне скажешь на Максима всю истинную, и аз тебя пожалую». Новый троицкий игумен выполнил поручение Василия III. 20 декабря 1525 года дьяк Федор Жареный подал «сказку», но это его не спасло. В те же дни власти арестовали и Жареного и Беклемишева и устроили им перекрестный допрос. Дьяк показал, что Берсень негодовал на государя за казанскую войну и Смоленск, негодовал на митрополита за вероломство по отношению к Шемячичу. Берсень не остался в долгу и дал показания против Жареного, которые подверглись исправлению в ходе розыска. Обращение Василия III к Жареному было передано следующим образом: «Только мне солжи на Максима, и яз тебя пожалую». Дьяк спросил Берсеня: «Велят мне Максима клепати, и мне его клепати ли?» Речи Жареного приобрели оскорбительный для монарха смысл, за что дьяку после суда урезали язык.
Негодуя на собеседников и помощников, повинных во взаимных оговорах, Максим Грек заявил, что расскажет всю правду о беседах с заподозренными людьми и откроет судьям даже то, что «себе держал в сердци» и о чем никто не знает. Этим шагом Максим доказал лояльность Василию III, но окончательно погубил себя и своих друзей.
Вопросы догматики разбирались на церковном суде, розыск о политической крамоле вели великокняжеские бояре. Ближайшим советником Максима был Вассиан Патрикеев. Собеседниками философа стали также и другие знатные лица. Но Василий III не желал жертвовать своей дружбой с Вассианом и избегал распрей с членами думы. Поэтому никто из великородных собеседников философа к дознанию привлечен не был. Самым знатным из осужденных дворян был Петр Муха-Карпов, двоюродный брат известного дипломата Ф. И. Карпова. Карповы происходили из тверских бояр. Беклемишевы вели род от радонежских вотчинников, служивших в уделе Владимира Андреевича и его потомков. Ни Карповы, ни Беклемишевы не носили боярских чинов при Василии III. Однажды Иван Берсень сказал «встречу» (возразил) государю, на что тот молвил: «Пойди, смерд, прочь, ненадобен ми еси».
Ближайший приятель Берсеня «крестовый» дьяк Федор Жареный жаловался ему, что митрополит им недоволен по той причине, что «не давал ему есми тех денег, коли он не служил». Очевидно, через руки дьяка шли казенные деньги, отпускавшиеся митрополичьему дому (вознаграждение за службу, связанную с нуждами «двора» и пр.). Как и Жареный, Берсень поддерживал отношения с митрополитом. В 1524 году при встрече Максим спросил его: «Был ли еси сего дни у митрополита?» Дворянин отвечал с раздражением: «Яз того не ведаю, есть ли митрополит на Москве». Поясняя свой отзыв о Данииле, Берсень говорил, что от первосвященника не услышишь никаких «учительных слов», а главное, он «не печялуется ни о ком».
По-видимому, негодование опального придворного вызвано было не только личной причиной — отказом митрополита выхлопотать ему прощение у государя. Критика Берсеня носила более общий характер и касалась российских порядков в целом. «Которая земля переставливает обычьи свои, — говорил он, — и та земля недолго стоит; а здесь у нас старые обычьи князь великий переменил; ино на нас которого добра чаяти?»
Как служилого человека Беклемишева волновали прежде всего порядки, определявшие взаимоотношения государя и его слуг. Митрополит издавна пользовался правом печалования за впавших в немилость бояр и слуг. Даниил, сетовал Берсень, не только не заступился за опального Шемячича, но вероломно предал его и помог заманить в Москву, где тот был арестован. Дворянин настойчиво требовал от Максима совета: «Пригоже было нам тебя въспрашивати, как устроити государю землю свою и как людей жаловати и как митрополиту жити». По мысли Берсеня, Василий III нарушает старый порядок, «людей мало жалует», а митрополит неправильно живет, так как потакает ему. Церковь издавна выступала посредником между князем и его вассалами. Ее заступничество ограждало древние права «слуг вольных», включая право отъезда. Однако старинные порядки оказались разрушенными.
Австрийский посол С. Герберштейн писал, что Василий III всех одинаково гнетет жестоким рабством, его подданные всегда хвалят его, что бы ни произошло в государстве, властию он далеко превосходит всех монархов целого мира. Наследники Василия II Темного извлекли урок из феодальной смуты второй четверти XV века и, чтобы предотвратить самую возможность ее повторения, безжалостно уничтожили собственную удельную родню. Василий III заслужил славу жестокого князя после того, как уничтожил родного племянника Дмитрия с семьей.
Право отъезда, опиравшееся на традицию, не было отменено в законодательном порядке. Власти аннулировали его с помощью таких средств, как государева опала и крестоцеловальные записи. Отъезд князей с уделами из Литвы на Русь считался вполне законным, отъезд в Литву — изменой. Князь М. Глинский провел в тюрьме двенадцать лет за попытку отъезда на родину. Крестоцеловальные записи вынуждены были дать на себя И. Ф. Бельский (1524), И. М. Воротынский (1525), Ф. И. Мстиславский (1529) и др.
Право государевой опалы фактически уничтожило договорные основы взаимоотношений между монархом и его знатью, резко ограничивая ее права. При Иване III одним из лучших воевод был князь Данила Холмский. Он руководил московскими полками при разгроме новгородского ополчения в 1471 году и при отражении Ахмат-хана на Угре в 1480 году. Сын Данилы Василий, женившись на дочери Ивана III, рано получил боярский чин и стал одним из главных воевод при Василии III. Однако в 1508 году последний был схвачен по приказу государя и отправлен в тюрьму на Белоозеро, где и скончался.
Угроза опалы постоянно висела над головой не только «смердов» — дворян, подобных Беклемишеву, но и первых вельмож государства. Сохранилось известие, что по поводу рождения у Василия III сына из опалы вышли сразу многие видные лица — бояре М. Д. Щенятев, Ф. И. Мстиславский, Б. И. Горбатый, окольничий И. В. Ляцкий-Захарьин и др. Видный воевода князь Семен Курбский, возглавивший один из первых походов в Сибирь, имел большие заслуги, тем не менее Василий III подверг его опале и, по словам племянника А. Курбского, «ото очей своих отогнал даже до смерти его».
Герберштейн описал внешне лишь некоторые средства, употребленные Василием III против знати. Великий князь, писал он, отнял у всех князей и прочей знати все крепости. Беклемишев более точно описал средства, с помощью которых государь стремился отнять власть у аристократии. «Ныне, деи, — говорил он Максиму, — государь наш запершыся сам-третей у постели всякие дела делает». Берсень имел в виду старинное право бояр участвовать в думе государя и обсуждать с ним дела. Дворянин сам пытался использовать такое право и высказал Василию III свое мнение относительно Смоленска, за что попал в немилость. К XVI веку давние порядки были забыты и правом «совета» государю пользовались кроме служилых князей лишь члены Боярской думы. Однако и этот порядок оказался, по словам Беклемишева, «переставлен». Если Василий III решал государственные дела не в Грановитой палате с великими боярами, а в спальне с двумя (сам-третей) фаворитами, значит, он не желал делить власть с думой и считаться с «правдой», законами и традицией. Беклемишев не был идеологом реакционного боярства, но отстаивал традиционные порядки ограниченной монархии, поскольку самодержавные устремления государя обрекали
